Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

Она берет с него слово, что он не затеет истории.

В записных книжках начало второй части сохранилось в двух вариантах. Согласно второму варианту, Картузов несколько раз заходит к Кармазиным, его не принимают, наконец, к нему выходит управляющий и просит его прекратить посещения. Капитан заявляет, что, «имея благородное соревнование и честное намерение», прекратить не может. «Я не перестану». Управляющий отвечает:

«– Но, милостивый государь, мы найдем на вас удерж, мы употребим все строгости. (Картузову говорят о мерах строгости! Ужас!)

– Но кто вы такой?

– Но кто вы такой? Я желаю слышать ответ из самих уст Екатерины Григорьевны.

– Этого вы не услышите, а насчет того, кто такой я, то я уже объявил вам, я в сем деле уполномоченный и, кроме того, отправляюсь сейчас же к г. обер-полицмейстеру с настоящим изложением дела, для того, чтобы найти на вас удерж».

Картузов решает предупредить полицмейстера о том, что к нему поступит жалоба. Его принимают, он рассказывает историю своего сватовства. Полицмейстер:

«– Это очень смешно, что вы говорите.

Полицмейстер подумал.

– Но ведь вам же отказали.

– Но я не слыхал ответа от Екатерины Григорьевны.

– Вероятно, и не услышите. И какое вы имеете право ожидать ответа из уст, как вы говорите, когда вы и не знакомы. Ведь вы уже получили ответ?

– Ответ не деликатный, ваше превосходительство.

– Но ведь и вы действовали не деликатно. Другого вы и не заслуживаете.

– Но я влюблен, ваше превосходительство.

– Гм. Влюблен! Это глупо, милостивый государь, что вы говорите.

– В первый раз слышу, ваше п-во!

– Вам отказали.

– Не верю, ваше п-во! Не могу поверить. Я убежден, что тут ошибка и злоба. Меня приняли за другого.

– Странно же, что вы так самонадеянны.

– Мне очень трудно поверить, ваше п-во! Если благородное предложение, то и отказ благородный, а отказ не благородный, ваше п-во!

– От кого же злоба?

– От моих врагов, ваше п-во.

– Врагов! То-то, вы можете еще иметь врагов!

– Почему же мне не иметь врагов, ваше п-во?

– Врагов, милостивый государь, имеют люди почище вас, а вы что? Но позвольте, я все-таки никак не могу понять, для чего вы меня изволили беспокоить?

– Чтобы предупредить, ваше п-во. Меня хотели оклеветать, ваше п-во, а управляющий угрожал жалобой вашему п-ву.

– Быть может, вы что-нибудь сделали, кроме того? Натворили там, накуролесили?

– Натворили! Ваше п-во, такое выражение! Ничего не натворил.

– Может быть, они вас принимают просто за шалуна? Да и конечно так.

– За шалуна, ваше п-во? Краснею от одной мысли, ваше п-во. Не верю и не хочу верить.

– Мало ли что не хотите! Что вы еще написали там в письме?

– Были еще стихи, ваше п-во.

– А вот, значит, и оказывается. Какие стихи?

– Верх почтительности, ваше п-во. Имею при себе экземпляр.

– Дайте… Как это на дамском седле летать можно? С ветрами? Странное выражение.

– Локон с ветрами, выше п-во. Когда ветры дуют, то локон развевается. Это поэтическая мысль, ваше п-во.

– …И наслаждений желаю. Наслаждений… (скривил рот генерал). Это слишком уж откровенно.

– Но это поэзия, ваше п-во. В поэзии позволительно, ваше п-во!

– На службе, милостивый государь, нет поэзии. На службе надо служить, а не поэтизировать. Ну, батюшка, вы таки… (смеется. Вдруг засмеялся и Картузов).

Генерал нахмурился.

– Чего вы смеетесь, милостивый государь? Чего вы осклабляетесь? Вам следует не смеяться, а краснеть, милостивый государь, краснеть! Каких наслаждений вам вдруг захотелось?

– Поэтическая мысль, ваше п-во, в поэзии позволительно.

– Вздор, милостивый государь, вздор! И в поэзии не позволительны неблагопристойности.

– Неблагопристойности! Ваше п-во! – вспыхнул Картузов.

– И так бесстыдно, могу даже сказать, бессовестно выражаете вашу мысль! Имели ли вы до брака какое-нибудь право?»

На этом второй вариант обрывается. Возвратимся к первому. После свидания с Кармазиной капитан идет к графу и объявляет ему: «Я убедился, что она вас любит и вы должны жениться». Граф его гонит, Картузов дает ему пощечину. Его арестовывают и по настоянию графа помещают на испытание в госпиталь. Автор прибавляет: «Сумасшествие по интриге графа, но и в самом деле».

«Картузов звал обер-полицмейстера в госпиталь, хотел открыть заговор. Колпак – и ни малейшего смущения, а напротив, вид какого-то торжества. Спокойный и саркастический тон, твердый взгляд. Пьет чай».

Рассказчик навещает Картузова в сумасшедшем доме и беседует с ним. Капитан говорит:

«„Я нахожу, что многое очень странно“. Задумался и стал говорить об инженерных торгах, лесе, выделке кирпича».

Рассказчик спрашивает его:

«– Так неужели же вы бы графу уступили?

– Гм. Граф – подлец, но граф представителен. У венца они вдвоем составили бы фигуру, прелестную картинку. Что же делать, коли кроме графа никого не было. Ну а я… я… я бы конфеты на свадьбе разносил и, поверьте, что больше бы ничего не желал. Я бы ездил в санях с медведем».

И автор записывает:

«Главное. Картузов сходит с ума от одной мысли, что осмелился поддаться графу и сделать ей предложение в несчастии. Считает себя подлецом. Его буквально убивает мысль, что он ее обидел тем, что, воспользовавшись ее положением, приравнял ее себе. Он настаивает на том, что она – идеал.

Его очевидно поразила деревяшка. Он не мог переварить сострадания. Один раз вскрикнул: „Ведь она чуть не вышла за меня, я ведь это видел! Каково унижение, каково падение! Боже мой! Боже мой! ведь она выходила ко мне, может, сама с собой на уме! А нельзя ли, дескать, хоть за этого выйти. Каково это! И наконец, эта деревяшка: тук! тук! тук! забыть не могу. Этакий стебель, этакая лилия… И на дамском седле…“»

Можно предположить, что именно в больнице Картузов пишет свое последнее стихотворение «Таракан».

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

Но зато попал в стакан,

(Получив наследство)

Полный мухоедства.

Место занял таракан,

Мухи возроптали,

Тесен стал теперь стакан,

Разом закричали.

Но пока у них шел крик,

Подошел Никифор,

Верно, умный был старик…

Картузов комментирует:

«Тут я остановился; одним словом, он их всех взял да и выполоскал в ушат, это было правильно и тем дело и кончилось». «Тут он задумался, но не очень, а как бывало: приложил руку к глазам и потом спокойно, но довольно важно поглядел на меня, думая совсем о другом и даже, может быть, позабыв стихотворение. Вообще он глядел, точно оглядывал.

– Что же, какой же смысл стихов? – спросил было я.

– Гм. А? Что? Какой смысл? сатира, басня, ничтожное звено, – произнес он вяло, но