Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Он нерешительно помялся на месте.

– Да ведь это же навоз… гм-м…

Я рассмеялась:

– Так что же, что навоз? Или вы думаете, что я не сумею справиться с такой работой?

И для доказательства – схватила вилы, быстро наложила полную тачку, свезла ее на огород и вернулась – с пустой.

Он, уже не возражая, тем временем приготовил и наложил другую тачку.

Работа закипела.

Его смущение понемногу изгладилось, и через несколько минут то, что показалось странно с непривычки, – было уже обычное дело.

По окончании работы он одобрительно пожал мне руку, и я увидела, что в глубине души он все-таки не ожидал, что я соглашусь взяться за такую работу.

И чего он удивлялся? Я на каторгу рада уйти от себя самой, не то что на эти мирные работы…

5 сентября, четверг

И несмотря на все эти ежедневные работы – в тихие лунные ночи я ухожу мечтать на берег моря. Вдали едва-едва видны очертания острова Уайта… а там, за ним – так близко берега Франции… Париж. Из всего этого громадного города для меня существует пока одна улица Brézin и в ней – только № 5, где он живет.

И мысль улетает далеко-далеко…

Закрою глаза – опять вижу эту улицу тихой июньской ночью… и опять иду по ней и, проходя мимо его дома, ускоряю шаг, точно боясь, что он меня увидит…

Под влиянием красоты природы и торжественного спокойствия ночи разгорается фантазия и думаю я:

«Что, если бы он любил меня? Ведь тогда ни одна женщина в мире не могла бы считать себя счастливее меня! Тогда… тогда я сказала бы ему; полюби мою родину – пойдем вместе работать туда».

И мы вернулись бы в Россию. Я стала бы учить его по-русски, он сдал бы государственный экзамен, и мы поселились бы в одной из деревень родной Костромской губернии. Он лечил бы крестьян, я – оказывала бы им юридическую помощь… а в свободное время – длинные зимние вечера – рассказывала бы им житейские истории, которыми полны страницы наших журналов и которые мне самой так часто приходят в голову, – только я не пишу ничего.

У нас не было бы детей… и не потому, что я не люблю их, а именно потому, что слишком люблю, – и считала бы преступным при жизни, так скверно устроенной, как она есть теперь, – произвести на свет существо для страданий и горя…

Мы прожили бы всю жизнь и ушли бы из этого мира с сознанием исполненного долга, как усталые работники, заслужившие отдых и покой…

И – быть может – как последнее слово счастья – смерть пришла бы к нам одновременно…

А в народе осталась бы добрая память о нем, – как иностранец полюбил русскую и покинул свою прекрасную Францию и пошел за русскою в холод, снега ее родины, утешать несчастных и помогать им…

Так мечтала я, и мое бедное сердце на минуту утешается призраком счастья…

7 сентября, суббота

На днях приехали еще двое молодых людей; один на несколько дней, проездом, направляясь в Петербург, с матерью, домашний учитель в одном из русских семейств, живущих в Кембридже; другой – ученый, занимающийся исследованием о сектантах; этот надолго, – ему доктор посоветовал на некоторое время оставить Лондон и пожить в деревне – работать для здоровья на воздухе. Он приехал не один, а с женщиной-врачом, которая тоже с приездом в Петербург сдает государственный экзамен.

Так нас собралась в огороде целая компания.

Какие это славные молодые люди, добродетельные и… неинтересные! Толстовец явно не симпатизирует мне. Он какой-то односторонний, – видно, что не одобряет во мне абсолютно ничего: ни моих идей о равноправности женщин, ни того, что я на юридическом факультете; даже то, что я усердно занимаюсь физическим трудом, не располагает его в мою пользу. И он при всяком удобном случае готов читать мораль о братском отношении к людям. И каждый раз мне так и хочется сказать ему – что в нем-то я как раз братского отношения к себе и не вижу, а только скрытое молчаливое осуждение всего моего существования.

Учителя видела мало, – он уезжает сегодня, разговаривали о том о сем… Впечатление получилось обыкновенного среднего интеллигента, только на рояле хорошо играет – вот его талант.

От молодого ученого я ожидала несравненно больше и с удовольствием ждала все эти дни часа, когда он выходил в огород на работу: ему велено копаться в земле ежедневно часа два-три.

Мы работали рядом. Я начала было подходящий разговор… Ответы «да» и «нет»… правда, весьма вежливым тоном. Но все-таки это немного.

И как только его знакомая показывается – всегда перед окончанием срока его работы, – он быстро бросает все и идет за ней.

– Не разберешь их отношений… всегда путешествуют вместе, – сказал «хозяин».

А я так отлично разобрала. И только одного не понимаю: отчего, если он влюблен в одну женщину, – относиться с такой беспощадной сухостью и сдержанностью к другой, которую судьба случайно, на время поставила рядом с ним?

Ведь я с ним не кокетничаю; не может он, что ли, держать, что называется, золотую середину – не будучи влюбленным – относиться ко всякой другой интеллигентной знакомой женщине более просто, более по-товарищески?

Тщетно позондировав почву научную и литературную, я попробовала обратиться к действительной и спросила сегодня, как он смотрит на физический труд, нравится ли он ему.

– Терпеть его не могу; только по приказанию врачей и работаю… – снисходительно отвечал он.

– Что же вам нравится?

– Работа умственная.

– Но за что же с такой неприязнью относиться к физическому труду? Ведь он, в сущности, необходим. И как это у вас самих иногда не является желания упражнять свои мускулы, свою силу не на гире, не на гимнастике, а на полезном, здоровом труде.

– Неприятно это… работать… Ну, вот – копаю, копаю, – скоро ли кончу, скорее писать пойду.

Мне хотелось доказать ему, что еще неизвестно, насколько талантливы, полезны будут его ученые труды, а что хорошо вскопанная им гряда будет полезна – это вне сомнений, и поэтому он не имеет никакого нравственного права так относиться к тому роду труда, которым живут миллионы людей…

Он выслушал меня с снисходительным вниманием, потом повторил:

– А все-таки не люблю этой работы… то ли дело сидеть за письменным столом.

Я внимательно посмотрела на его голову, правда большую, с сильно развитым лбом, но далеко не с тем выражением, которое отличает людей, открывающих