Восточный фронт адмирала Колчака - Сергей Владимирович Волков

с большим жестяным ковшом, полным холодной воды, в которой плавали небольшие кусочки льда. Он молча сел около меня, поставил перед собой ковш и сосредоточенно что-то начал шептать. Потом не то подул, не то поплевал на воду, затем заскорузлым пальцем помешал воду, и светлые, как стеклышки, льдинки закружились и, ударяясь о края ковша, издавали приятный мелодичный звук… Проделав весь этот ритуал, старик перекрестился большим крестом и, подвигая ко мне ковш, сказал:

– Ну вот, теперича пей с Богом.

Я недолго думая сделал глоток. От невыносимой боли во рту у меня захватило дыхание и я едва не потерял сознание… В голове была только одна мысль, за которую мне стыдно и по сей день: «Вот только немного приду в себя, как схвачу этот железный ковш и хвачу им изо всех сил по башке, чтобы убить сразу, наповал, этого проклятого колдуна. Так же, как сделали мужики в деревне…»

Через минуту, а может быть и меньше, ледяная вода согрелась во рту, и я ее проглотил. Открыв глаза, я встретил ласковый и отечески заботливый взгляд старика, который с какой-то особой, только ему присущей нежностью вдруг спросил:

– Ну что, сынок, болит?

Я, в сущности, не понимал, что произошло, но боли не было!

Я ощупал челюсти, пошевелил во рту языком, еще хлебнул холодной воды – и никакой боли… От радости я закричал:

– Не болит! Не болит! Слышишь ты, кудесник, не болит!

– Чаво? Кудесник? – усмехнулся он. – Это по-нашему, стало быть, кудасей?.. Не угадал, барин, нет…

– Кудесник – это мудрец, – пояснил я.

– Ну, коли мудрец, стало быть, хорошо.

– Еще раз спасибо, отец, не болит!

– Благодари Бога, сынок, а нас – за что?

– Ты русский, отец?

– Нет, старовер.

– Старовер? – засмеялся я.

– Што? Аль не гоже?

– Нет, почему же… Я спросил тебя, какой ты нации.

– Говорю – старовер… По старой вере живем и мы, и деды, и прадеды – все по старой вере… У нас все здесь так. Вон там пермяки, дальше вогулы – все по своей вере живут.

– Ну что ж, это хорошо, – согласился я. – А что ты тут делаешь?

– Как что?.. Сторожку несу, вот что.

– А не страшно в лесу одному-то? – приставал я, довольный тем, что не чувствую никакой боли.

– А чаво? У нас не балуют… А на зверя – вон ружьишко припасено, – отвечал он охотно.

– Ты грамотный? – продолжал я.

– Нет!.. Не умудрил Господь… нет…

– А далеко отсюда до деревни-то?

– До какой? До села верст десять будет, а до Перямков, почитай, и все пятнадцать. Вы откелева?

– Вероятно, от Пермяков, – ответил я и продолжал допрос: – А войска-то здесь много?

– Вчерась их людно пробегло в село.

– А к тебе заходили?

– Нет!.. Шибко торопко пробегли, не заходили.

В это время отворилась дверь, и вошел фельдшер, который доложил, что подвода к избе подъехать не может, так как единственная просека завалена огромной сосной, которую пять человек, как ни пытались, не могли отворотить.

– Пять человек, говоришь? – добродушно усмехнувшись, сказал старик. – Ну ладно, пойдем, это мы спроворим мигом.

Он направился к выходу. Я и фельдшер последовали за ним. Уверенно, не торопясь подойдя к лежащему поперек просеки действительно огромному дереву, он взял его обеими руками за конец и один, без всякой помощи, своротил с дороги, положив вдоль просеки с одной стороны. Я ахнул от изумления.

– Ну вот и дорога, – сказал старик, отряхая снег со своих рук.

– Да ты богатырь – Добрыня Никитич! – воскликнул я.

– Никита-то Никита, но не Добрынин!

– Сила-то, сила какая! – не унимался я.

– Да! Силушкой нас Бог не обидел. Только ты, барин, никому не говори, негоже… Сглазят.

– Не беспокойся, не скажу.

Всем виденным и случившимся я был так поражен, что готов был еще долго говорить с этим кудесником-богатырем, но надо было уже двигаться дальше, так как до рассвета оставалось недолго. Простившись с гостеприимной сторожкой и ее хозяином, мы двинулись. Луны уже не было, и в лесу было так темно, что мы с трудом могли различать Дорогу.

После часу пути из села донесся до нашего слуха отдаленный собачий лай и потянуло дымком. Перед селом лес как-то расступился, и в свете раннего туманного утра, версты за две, показалось на взгорье село, обнесенное поскотиной. Мы находились у небольшого мостика через глубокий овраг, почти до краев заваленный снегом, что делало его непроходимым. За оврагом было поле, а на нашей стороне – лес. Вокруг было так тихо, что трудно было подумать, что здесь война. В селе не было видно ни души, и мы решили перейти мост и идти в село. Но только мы вступили на мост, как застрочил неприятельский пулемет, и трое из нас были ранены. Мы залегли перед мостом. Пулемет был так хорошо пристрелян, что и думать нечего было форсировать мост; мы поджидали наши главные силы.

Приблизительно в полдень, после еще одной попытки перейти этот мост, я был ранен. Пуля прошла навылет в мускул левой руки выше локтя, и поэтому я принужден был отправиться на перевязочный пункт, который расположился в той самой лесной сторожке, где я так чудесно избавился от зубной боли. В избе было уже человек десять раненых. Мой старый знакомый, кудесник, энергично помогал фельдшеру, исполняя обязанности санитара. Он как-то особенно обрадовался мне и очень забеспокоился, узнав, что я ранен. Он все время не отходил от меня, пока мы ждали подводы, чтобы ехать дальше в тыл в госпиталь, видимо, ему так хотелось помочь мне.

Когда мы уже сидели на подводах, прощаясь со мной, он говорил:

– А ты на сердце-то горькую думу не клади… Образуется… До свадьбы заживет… Полюбился ты мне, сынок, вот как!.. Ну уж ладно! Прощай!.. Будешь ехать обратно по этой дороге, зайди проведать колдуна.

– Обязательно, обязательно заеду… До свиданья!

Мы двинулись. Старик шел у подводы до дороги и долго еще стоял на ней, смотря нам вслед, пока мы не скрылись…

Но случилось так, что не успел я залечить свою рану, как наша армия начала свое отступление, и я присоединился к своей части уже в Перми, а затем отступал вместе со всеми до китайской границы.

Прошло много, много лет… Много отшумело житейских гроз и непогод… Давно уже засеребрилась голова. Болят иногда старые раны. Порой дают себя чувствовать хронические болезни, залеченные нашими учеными эскулапами, – а вот зубы, заговоренные моим кудесником, встреченным в Чердынском лесу в бедной лесной сторожке, никогда не болели и не болят. Повесть окончена…