Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

«Можно приветствовать ее развитие, можно желать ей конечного успеха, но под одним условием: чтобы не встретила в ней препятствий защита независимости России». В этой связи он обращал внимание на «великий пример» первой Французской республики (1792–1804), которая, торжествуя над внешними врагами, провозгласила себя «единой и нераздельной; преступным признавалось всякое стремление к федеративному строю».

Тогда же Арсеньев фактически солидаризировался с «мрачным предсказанием» «одного из наиболее уважаемых ветеранов революционного движения», председателя московской городской думы О.С. Минора. Выступая в заседании Демократического совещания 19 сентября 1917 года, тот заявил о возможности «повторения времен Великой французской революции» в России, подразумевая под этим «резню» в различных вариантах: «гражданскую войну (Вандею), ряд казней по судебным приговорам (террор) и ряд убийств без суда, массовых и единичных (сентябрьские дни 1792 года)».

Большевистский переворот, обстановка, сопутствовавшая выборам в Учредительное собрание («право уступило место силе»), и его разгон («факт беспримерный, небывалый, не предусмотренный никаким законом и произведенный неуполномоченною на то властью») – все это усугубило, по словам Арсеньева, и без того «бедственное, критическое» положение дел в стране. Его тягостное настроение усиливалось и в связи с большевистскими «нововведениями» в области юридической теории и практики. С тяжелым чувством он свидетельствовал, что суждено было остаться невостребованными наработкам комиссии по пересмотру Судебных уставов 1864 года, действовавшей после Февральской революции и предложившей меры, способные поставить присяжную адвокатуру в России «в такое положение, которому могли бы позавидовать ее собратья в любом западноевропейском государстве». «Вместо решительного шага вперед нашей адвокатуре предстоит теперь громадный шаг назад, или, лучше сказать, переход в небытие», – заключал он в конце ноября 1917 года. По его словам, «разрушительное поветрие, свирепствующее над Россией», не оставляло шансов на «выживание» и прокуратуре («признается право, но не обязанность обвинять и защищать»). Арсеньев выступил также с разоблачением «вопиющих недостатков» верховного военно-революционного трибунала, бросавших «мрачную тень на ближайшее будущее», а также критикой новых местных судов, заменявших мировых судей.

Возражая большевикам, он настаивал на том, что Учредительное собрание никак не может быть заменено советами, избираемыми «не всеобщим и не прямым голосованием, без широкой гласности, без свободной, доступной для контроля избирательной агитации, на неопределенное время, с неопределенными правами и неопределенной компетенцией». По его словам, роковой ошибкой очередных «хозяев положения» в стране стало устранение от нового государственного строительства «тех классов, которые подготовили начало этой работы и могли бы послужить ей своими знаниями, своей опытностью». Арсеньев отмечал и «ненормальное распределение влияния» между «старыми и новыми революционерами». «Когда в критическую минуту неиспользованными и непризнанными остаются крупные силы, потерю несут не только непосредственно близкие к ним партии и группы, – потерю несет вся страна», – полагал Арсеньев, констатируя «оставление за штатом» тех, кто в значительной степени подготовил ее победу (Плеханов, Кропоткин, Брешко-Брешковская, Засулич и др.). «Несправедливость к отдельным лицам становится общей бедой: увеличивается опасность, затрудняется выход из тяжелого положения».

Весной 1918 года Арсеньев говорил о том, что последствия гражданской войны, вызванной октябрьским переворотом, обрисовались уже достаточно ясно. Наиболее важным из них (наряду с человеческими жертвами и материальным ущербом) он считал «накопление взаимного озлобления», когда «черствеют сердца, падает уважение к правам личности, уменьшается ценность человеческой жизни… все больше и больше стесняется свобода; не может быть равенства между победителями и побежденными; мечтам о братстве не остается места при господстве настроения, когда-то выраженного в формуле: homo homini lupus».

Откликаясь на зверское убийство Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева, Арсеньев стремился хоть в какой-то мере повлиять на нарастание негативных процессов в общественном настроении. Он предлагал изъять из обращения термины «враги народа», «преступники против революции и народа», поскольку «слишком ясно, какое толкование эти термины могут получить в представлении малосознательного „человека с ружьем“». Судя по записям в дневнике, в буквальном смысле убийственное впечатление произвела на Арсеньева в марте 1918 года «весть о ратификации ужасного мира» («Очень худо чувствую себя, никакой охоты ни к чему. <…> Писал кое-что на случай смерти»).

Арсеньев был убежден, что бедствия гражданской войны не подлежат оправданию, даже если они обусловлены, согласно уверениям большевиков, стремлением к обеспечению блага народных масс. «Остается еще доказать, что иными средствами, помимо террора и гражданской войны, они достигнуты быть не могли и что достигнутое с помощью этих средств окажется неотъемлемым и безусловно прочным. Ни то, ни другое несомненным считать нельзя. Не был испытан путь мирных преобразований, не было дано Учредительному собранию приступить к исполнению его задачи; не принята в расчет возможность реакции, так часто, по свидетельству исторического опыта, следующей за торопливым разрушительным порывом. С этой точки зрения гражданская война, быть может, еще опаснее, чем террор. Принося обильные жертвы людьми, она расшатывает народное хозяйство и наносит трудно поправимый удар народному благосостоянию».

Показательно, что завершая записи в дневнике за 1918 год, Арсеньев (впервые за всю историю летописи своей жизни!) не нашел слов, чтобы выразить всю глубину переживаний и предчувствий в связи с «триумфальным шествием Советской власти» – итоги года так и остались не подведенными… К этому моменту и его собственная семья уже сполна ощутила на себе наступление «мучительного времени». Это – тягостная, в неведении, разлука с сыновьями, оказавшимися в конце концов в эмиграции, а также болезни и лишения, которые омрачали жизнь самого Арсеньева и остававшихся рядом с ним домочадцев (жены и дочери). В начале января 1918 года суровая необходимость («страшная дороговизна» и значительное сокращение семейного бюджета в связи с окончанием работы в Сенате и в качестве главного редактора «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона») вынудила Арсеньевых сдать царскосельскую квартиру и переехать («в битком, до невозможности набитом вагоне», в сопровождении двух солдат, данных им в спутники квартиронанимателями) на постоянное место жительства «в деревню» (имение Покровское). О том, что ситуация была действительно отчаянная, говорит тот факт, что переселение состоялось несмотря на тревожное предчувствие («имение очевидно будет отобрано без вознаграждения»). Не остановила Арсеньевых и рискованность переезда в «Покровку» из-за разгула хулиганствующих элементов, одним из эпизодов которого стал «разгром» ворами деревенского дома Арсеньевых в декабре 1917 года.

Дневниковые записи периода Гражданской войны – еще одно свидетельство стойкости и верности Арсеньева собственным принципам, несмотря на слабеющие силы («доктор нашел, что увеличивающаяся моя слабость зависит от недостатка питания: необходимо мясо») и бытовые неурядицы («Керосина мало. <…> Очень тяжела необходимость проводить долгие часы в темноте <…>. Слишком много сплю, вследствие темноты. <…> Тоска…»). Последние земные заботы Константина Константиновича – это, прежде всего, поиск средств для содержания семьи. В этом немалую услугу оказала ему А.И. Ефрон, вдова издателя знаменитого Словаря, купившая у Арсеньева, хотя и по невысокой цене, акции издательского общества. Стимулом для занятий