Владимир Зворыкин Зворыкин - Мемуары изобретателя телевидения

В школе творилось нечто невообразимое. Здание было захвачено солдатами, у входа шёл массовый митинг. О том, чтобы его прервать, не могло быть и речи: как офицера, меня бы просто растерзали. Но рядовому и тут всё было дозволено. Протиснувшись меж рядов, Лушин влез на трибуну, оттеснил оратора и объявил, что Таврическому дворцу безотлагательно требуется радиосвязь и что от её наличия, возможно, зависит вся дальнейшая судьба революции. «Есть ли желающие помочь с доставкой и установкой оборудования?» – воззвал он.

Желающих оказалось столько, что пришлось наспех отбирать наиболее квалифицированных. С двумя грузовиками, полными добровольцев, мы вернулись на завод Маркони, погрузили оборудование и поехали в Таврический дворец. К вечеру связь с Кронштадтом была установлена.

Первые два дня я неотлучно находился на радиостанции, координируя её работу. На третий, занеся несколько срочных депеш в кабинет Гучкова, позволил себе небольшую прогулку по дворцу. На дверях одного из кабинетов моё внимание привлекла табличка с надписью «Радиосвязь». За дверью я обнаружил просторную комнату, уставленную письменными столами. За ними с важным видом сидели офицеры и солдаты. Чуть в стороне, за столами поменьше, сидели девушки (надо полагать, секретарши). В центре, за самым большим столом, восседал человек в мундире капитана войск связи. Я спросил, на каком оборудовании они работают. Капитан ответил, что оборудование пока не подвезли, и всё находится на «подготовительной стадии», но очень скоро планируется выход в эфир с большой радиостанции на окраине Петрограда, которая пока недоступна. Он был потрясён, узнав, что во дворце уже имеется работающая радиостанция и долго возмущался, почему ему об этом не доложили. «Да кто вы вообще такой?» – воскликнул он наконец. Я представился, объяснив, что действовал по прямому указанию военного министра, после чего он перестал возмущаться и тут же назначил меня одним из своих заместителей.

На новом месте от меня требовалось только одно: сидеть за столом и имитировать деятельность. С этим я не очень справлялся. Тем временем, радиостанцию во дворце возглавил новый начальник, и посторонних туда пускать перестали. По ходатайству всё того же полковника М., которому я пожаловался на свою незавидную участь, меня перевели руководителем одного из цехов на российский завод Маркони. Но и там дело не заладилось. Всюду (в мастерских, в конструкторском бюро, в лаборатории) шли бесконечные митинги и собрания, а работа стояла.

Город так и не вернулся к нормальной жизни. Демонстрации и парады проводились чуть ли не ежедневно, а с продуктами становилось всё хуже. В булочные и продовольственные магазины стояли длинные очереди. Молоко если и удавалось достать, то только с рук у крестьян (в основном, финнов), выдержав настоящую битву с другими желающими.

Практически на каждом углу какой-нибудь оратор (чаще всего, прибывший с фронта солдат) призывал обступившую его голытьбу требовать передачи власти Советам, до хрипоты повторяя: «Долой всё!»[44] У особняка знаменитой балерины вечно стояла толпа в надежде увидеть Ленина, который там жил и нередко обращался к собравшимся с балкона[45]. На фронтах ситуация обстояла совсем худо. Армия была дезорганизована. Отчаянные попытки сдержать наступление вражеских войск терпели неудачу за неудачей, и теперь немцы надвигались на Петроград. Для защиты столицы Временное правительство спешно формировало новые части (в основном, из офицеров и добровольцев). Город полнился невероятными слухами, а что происходит на самом деле, никто не знал. Даже в газетах теперь печатали небылицы.

Однажды мне пришла повестка с требованием незамедлительно явиться в революционный трибунал. Ничего хорошего она не сулила. Поговаривали, будто другие офицеры, получившие такую повестку, домой после суда не вернулись. Кого-то отправили в тюрьму, кого-то расстреляли на месте. Для приговора достаточно было одного обвинения бывшего подчинённого.

Явившись по указанному адресу, я не без удивления обнаружил, что трибунал заседает в здании вокзала. Зал был полон людей, в основном солдат. За длинным, покрытым красным сукном столом сидели судьи – двое военных и гражданский. Председательствующий вызвал меня по фамилии, и я вручил ему свою повестку. Порывшись в стопке лежавших перед ним бумаг, судья извлёк какой-то рукописный листок и, пробежав его глазами, объявил, что у него имеется заявление от моего бывшего денщика «товарища Константина», который обвиняет меня в жестоком обращении. Я ушам своим не поверил! Толстый и ленивый Константин был, наверное, самым избалованным денщиком на свете. Он быстро понял, что со мной можно работать спустя рукава, а я его вовремя не приструнил. После революции этот лежебока и вовсе потерял совесть: что-либо делать перестал, пропадал где-то целыми днями, являясь только за жалованьем, которое я продолжал неизменно ему выплачивать.

В совершенной растерянности я спросил судью, в чём именно состоит обвинение, ибо не могу припомнить ни одного случая, когда бы хоть раз жестоко обошёлся с Константином. «Товарищем Константином», – поправил судья, смерив меня полным ненависти взглядом, и попросил пригласить в зал истца. Вошёл Константин и, краснея от смущения, заладил что-то о том, как до революции все офицеры только и делали, что издевались над денщиками. Судья строго прервал его, потребовав привести конкретный пример. Тогда, к моему немалому изумлению, Константин рассказал, как я издевался над ним, заставляя часами считать в «какую-то трубочку». Речь, конечно же, шла об экспериментах с беспроводным телефоном. Но взглянув на судей, я понял, что объяснить им это будет непросто: все трое верили каждому слову Константина, на глазах наливаясь праведным гневом.

Вдруг с задних рядов поднялся человек и с разрешения председательствующего обратился ко мне с вопросом: не была ли эта «трубочка» микрофоном, и правильно ли он догадался, что я вёл настройку радиотелефона? Получив подтверждение, он разразился страстной речью в мою защиту, обозвав Константина «беспросветным невеждой», который, вместо того чтобы благодарить судьбу, подарившую ему возможность принять участие в разработке одного из самых передовых открытий двадцатого века, обвиняет меня в жестокости. Обращаясь попеременно то к судейской тройке, то к собравшимся, этот незнакомый мне человек говорил до того убедительно, что в зале поднялся ропот, а судьи начали перешёптываться. Наконец, председательствующий объявил, что иск «товарища Константина» отклонён и что я могу быть свободен. После чего, повернувшись в сторону Константина, он прошипел: «Уйди с глаз, и чтобы духу твоего здесь больше не было».