Павел Фокин - Чехов без глянца

Ознакомительный фрагмент

Михаил Павлович Чехов:

Усилившийся геморрой не давал ему покоя, мешал ему заниматься, наводил на него хандру и мрачные мысли и делал em раздражительным из-за пустяков. А тут еще стал донимать его и кашель. В особеннос­ти он беспокоил его по утрам. 11рислушиваясь к это­му кашлю из столовой, мать, Евгения Яковлевна, вздыхала и поглядывала на образ.

— Антоша опять пробухал всю ночь, — говорила она с тоской.

Но Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо. Он боялся нас смутить, а может быть, и сам не подозревал опасности или же старался себя обмануть. Во всяком случае, он писал Суворину, что будет пить хину и принимать любые порошки, но выслушать себя какому-нибудь врачу не позволит. Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашен­ную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошносги, быст­ро смыл мокроту и сказал:

— Это так, пустяки... Не надо говорить Маше и ма­тери.

Ко всему этому присоединилась еще мучительная боль в левом виске, от которой происходило надо­едливое мелькание в глазу (скотома). Но все эти бо­лезни овладевали им приступами. Пройдут — и нет. И снова наш Антон Павлович весел, работает — и о болезнях нет и помина.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Ме­лихово, гб апреля 1893 г.:

Ну, буду писать прежде всего о своей особе. Начну с того, что я болен. Болезнь гнусная, подлая. Не си­филис, но хуже — геморрой <...> боль, зуд, напряже­ние, ни сидеть, ни ходить, а во всем теле такое раз­дражение. что хоть в петлю полезай. Мне кажется, что меня не хотят понять, что все глупы и неспра­ведливы, я злюсь, говорю глупости; думаю, что мои домашние легко вздохнут, когда я уеду. Вот какая штука-с! Болезнь мою нельзя объяснить ни сидячею жизнью, ибо я ленив был и есмь, ни моим разврат­ным поведением, ни наследственностью. У меня ко­гда-то было воспаление брюшины; надо думать, что просвет кишки у меня уменьшился от воспаления и где-нибудь перетяжка сдавила сосуд. Резюме: надо делать операцию.

Антон Павлович Чехов. Из письма Н. А. Лейкину. Ме­лихово, 29 августа 1895 г.:

Я не совсем здоров. 8 августа я был у Л. Н. Толстого в Ясной Поляне и, вероятно, простудился у него или на обратном пути; g-го авг<уста> у меня заболе­ли волосы и кора правой половины головы, затем боль шла все crescendo, и 15-16-го у меня начались сильные невралгические боли в правом глазу и в правом виске. Поехал я в Серпухов, вырвал зуб, принял чертову пропасть антипирина, фенацети­на, хины и проч. и проч. — и ничего не помогло. Только после 20-го боль стала сдаваться, и вот я уже могу писать и чувствую только боль в коре головы и в волосах, когда до них дотрагиваешься. Такое свинство.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Ме­лихово, 26 июня 1896г.:

Был в Москве у глазного врача. Один глаз у меня дальнозоркий, другой близорукий. Правый в про­шлом году едва не погиб; была невралгия, ослож­ненная сыпью на роговице, и теперь остался легкий парез аккомодации и боль. Получил приказ лечить­ся электричеством, мышьяком и морем. Привез ку­чу очков и лупу для упражнения левого глаза, кото­рый не умеет читать. Совсем калека!

Антон Павлович Чехов. Из письма Н. М. Линтваре- вой. Мелихово, г мая iSgy г.:

У меня гостит в настоящее время глазной врач со своими стеклами. Вот уже два месяца, как он подби­рает для меня очки. У меня гак называемый астиг­матизм — благодаря которому у меня часто бывает мигрень, и кроме того, еще правый глаз близору­кий, а левый дальнозоркий.

Исаак Наумович Альтшуллер:

В самое первое время нашего знакомства Чехов про болезнь свою не говорил. В конце ноября 1898 года рано утром мне принесли от него записку', в кото­рой он просил зайти, захватив с собой «стетоскоп­чик и ларингоскопчик», так как у него кровохарка­нье, — и я действительно застал его с порядочным кровотечением. Ларингоскоп гут был ни при чем, потому что не могло быть никакого сомнения, что это настоящее легочное кровотечение. Когда через несколько дней я мог его детально исследовать, то я был поражен найденным. В этот первый наш меди­цинский разговор Чехов начал летосчисление с го­да поездки на Сахалин (1890). когда у него в дороге появилось будто бы первое кровохарканье, но впо­следствии выяснилось, что оно было уже В 1 884 го­ду и потом довольно нередко повторялось. И с сту­денческих лет он много кашлял, весною и осенью плохо себя чувствовал и нередко лихорадил, но объ­яснял это инфлуэнцой, никогда не лечился, не да­вал себя выслушивать, чтобы «чего-нибудь там не нашли». Объяснял кровохарканье горлом, а ка­шель — простой простудой, хотя, по его собствен­ным словам, временами превращался в стрекози­ные мощи. <...> И даже, несмотря на кровохарка­ния, единственный симптом, производивший на него впечатление, так как «в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве», и даже по- еле смерти брата Николая от скоротечной чахотки в 1889 голу он еще заявляет, что «ни за что выслуши­вать себя не позволит», и только хлынувшая весной 1897 года в необычно большом количестве кровь и вмешательство друзей заставили его лечь в клини­ку профессора Остроумова. С того времени, очевид­но, процесс неуклонно прогрессировал. И я при первом исследовании уже нашел распространенное поражение в обоих легких, особенно в правом, с не­сколькими кавернами, следы плевритов, значитель­но ослабленную, перерожденную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавших! поддержи­вать должное питание. Мои тогдашние попытки убедить Чехова в необходимости серьезно лечиться не привели ни к чему. Он упорно заявлял, что ле­читься, заботиться о здоровье — внушает ему отвра­щение. И ничто не должно было напоминать о бо­лезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, монотонно, останавливаясь при чувстве раздражения гортани, чтобы удержать ка­шель, а если уже приходилось кашлять, то мокрота отплевывалась в маленький, заранее приготовлен­ный бумажный фунтик, тут же где-нибудь лежавший за книгами на столе и отправляемый потом в камин. Только с дипломатическими подходами, как буд­то невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и заставить сделать то или иное. Только с 1901 года он перешел на положение настоящего пациента и сам уж часто предлагал: «Да­вайте послушаемтесь». Но и тут заставить его лечь, вообще заняться лечением, главным образом и прежде всего, было нельзя. И не только с посто­ронними он не любил говорить о своей болезни, но и от своих домашних скрывал свои немощи, ни­когда не жаловался; на вопрос: «как себя чувству­ешь?» — отвечал: «сейчас хорошо, почти здоров.