Василий Катанян - Современницы о Маяковском

Кажется, тогда же произошел и другой, менее катастрофический инцидент: все в той же гостинице "Истрия" у Маяковского украли только что купленные новые башмаки, которые он выставил для чистки перед дверью. Одновременно была украдена другая пара, у художника Марселя Дюшана, и Марсель немедленно сказал: "Это сделала Жанна". Жанна была красивая женщина, без памяти влюбленная в Марселя Дюшана. Она поселилась в "Истрии", оклеила свою комнату, как обоями, обложками художественного журнала, на которых во всю страницу был изображен Дюшан в профиль, и требовала, чтобы Марсель отдавал ей каждую минуту жизни. Дюшан, привлекательный человек, о котором ходили легенды, математически сухой художник, шахматист, ненавидящий сантименты и эксцессы, всячески старался от Жанны избавиться, скрываться от нее, и чтобы заставить его сидеть дома, Жанна выбросила его единственную пару башмаков на помойку, а чтобы не сразу подумали на нее, прихватила вторую пару, Володину! Она сама же мне это и рассказала. Володя от удивления даже не пожалел о башмаках — ну и нравы у монпарнасцев!

* * *

В этот приезд Маяковский уже осмелел и частенько просился у меня "со двора" — его выражение. Я с радостью отпускала, у меня, конечно, не было Володиной выносливости, и я с ним выбивалась из сил. Володя начал брать с собой, в качестве переводчиц и гидов, подворачивавшихся ему на Монпарнасе молоденьких русских девушек, конечно, хорошеньких. Ухаживал за ними, удивлялся их бескультурью, жалеючи, сытно кормил, дарил чулки и уговаривал бросить родителей и вернуться в Россию, вместо того чтобы влачить в Париже жалкое существование.

Но, конечно, Маяковский не только девушками занимался в Париже, да и занимался-то он ими, так сказать, попутно, поскольку ему все равно нужен был сопровождающий или сопровождающая.

Помню, был завтрак, устроенный в честь Маяковского писателями-унанимистами[22], на котором присутствовали Жорж Дюамель[23], Жюль Ромен[24], Вильдрак[25], Дюртен[26], Мак-Орлан[27]… Встреча с Маринетти[28] в отдельном кабинете ресторана "Вуазен", где нас было только трое: Маяковский, Маринетти и я.

Досадно, что мне изменяет память и что я не могу восстановить разговора (шедшего, естественно, через меня) между русским футуристом и футуристом итальянским, между большевиком и фашистом. Помню только попытки Маринетти доказать Маяковскому, что для Италии фашизм является тем же, чем для России является коммунизм, и огорченного Маяковского. Были мы у Пикассо, который тогда жил и работал на улице Боэси. Были у художника Робера Делоне, где Маяковский познакомился с поэтом-дадаистом Тристаном Тцара. Смутно выплывает чья-то большая квартира, люди, толчея, писатель Ясинович, автор тогда нашумевшей книги "Гоа-Юродивый", и все это — люди, писатель, картины на стенах, книги — имеет какое-то отношение к семье Виардо, к певице Полине Виардо, возлюбленной Тургенева, и к самому Тургеневу. Помню заинтересованного, даже взволнованного Маяковского… но все это ускользает от меня, как сон. Что-то в этом смысле несомненно было, недаром в парижском стихотворении Маяковского "Верлен и Сезан" есть строчки:

Туман — парикмахер,

он делает гениев —

загримировал

одного

бородой-

Добрый вечер, m-r Тургенев.

Добрый вечер, m-me Виардо.

Были мы с Маяковским у моего друга Фернана Леже [29] в его ателье на улице Нотр-Дам-де-Шан. С Леже мы встречались чаще, чем с другими французами, эти богатыри сговаривались друг с другом без разговора. Леже показывал Володе Париж, водил нас в танцульки на рю де Лапп возле площади Бастилии, где, случалось, происходили смертельные драки между неуживчивыми ревнивыми сутенерами. Как-то в компании ходили куда-то на Монмартр с поэтом-сюрреалистом Роже Витраком… Словом, Маяковский видел в Париже несчетное количество людей искусства, видел и самый Париж, с лица и изнанки, и его великолепные кварталы, и рабочий район Бельвилль, и пышные рестораны, и скромные трактирчики, музеи, соборы…

С какого-то времени за нами повсюду начали ходить шпики, может быть, с тех пор, как Володя стал часто встречаться с товарищами из полпредства. Куда мы, туда и шпики. Что-то записывали в книжечки, и Володя научил меня выражению: "взять на карандаш": "Смотри, Элечка, они взяли тебя на карандаш!" Шпиков этих мы знали в лицо. Как-то пошли мы с товарищами завтракать все в тот же ресторан "Гранд-Шомьер", который Володя окончательно облюбовал (он любил ходить всегда в одно и то же место, как привычный посетитель, садиться за тот же столик и даже есть то же самое), и рядом с нами, за соседним столиком, расположились наши шпики — пожилой и молодой. Истые французы. Маяковский был в хорошем настроении, беспрестанно острил, и мы безудержно смеялись. Шпики сидели тихо, как ничего не понимающие, и пожирали свои бифштексы. До тех пор пока Маяковский не начал рассказывать про одну бильярдную партию на позор и про то, как проигравший, солидный, серьезный человек, лез под бильярд… Мы рыдали от смеха! Маяковский говорил нарочито громко, и наконец наших соседей прорвало: они начали смеяться тем неудержимым смехом, который сильнее карьеры и чувства долга! Их так разобрало, что они долго не могли успокоиться. Полное разоблачение! Если они "взяли нас на карандаш", то интересно было бы посмотреть, что же они такое написали в этот день про Маяковского.

* * *

В 1925 году я собралась в Москву. Меня одолевала тоска, и я бередила свои раны еще тем, что писала в то время "Земляничку"[30], повесть, отчасти автобиографическую, и жила Москвой. Володе я читала "Земляничку" только начатую, по мере написания. Он ходил по полосатой комнате отеля "Истрия", стукаясь "о стол, о шкафа острия", пожевывал папиросу, сопел… Нравились ему имена двух девочек, сестер — Земляничка и Лиска. Рыжая Лиска. Поучал не сразу, резко, и не по поводу только что написанного. Говорил, например, об изношенных эпитетах, сравнениях, припомнил мне "На Таити", где есть у меня, к сожалению, выражение "королевская поступь маори": "По-твоему, если поступь, то обязательно королевская? А по-моему, у королей капуста в бороде…" Говорил обидно, спуска не давал, а потому смею вас уверить, что с тех пор, прежде чем воспользоваться сравнением, я трижды его проверю! Говорил о том же, о чем подробно писал в "Как делать стихи", о том, что я пишу только еще первые книги всем накопившимся, но когда я все это, готовое, поистрачу, что же я тогда буду делать? Поучительно говорил, что надо делать запасы из всего, что встретится, и не транжирить их зря. Для примера: как-то я при Маяковском начала рассказывать о том, как в лондонских кино, куда молодежь ходит целоваться, барышни-разносчицы, продающие сласти, перед тем как зажигается свет, начинают предупреждающе кричать: "Шоколад! Шоколад!" Володя отчаянной мимикой пытался меня остановить и, наконец, шепнул мне с миной заговорщика: "Молчи! Пригодится!" Не раз он меня так останавливал, и я по сей день это помню и, случается, прикусываю язык и говорю себе: "Молчи! Пригодится!"