Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

орловской публики. Но в Петербурге, переполненном такими же бедными студентами, на место репетитора была жестокая конкуренция, а в его любительских способностях рисовальщика никто не нуждался.

В Петербурге Леонид впервые оценил героизм матери. Об этом есть трогательная запись в его дневнике:

Самая скверная сторона бедности – это ежеминутная забота о хлебе насущном, постоянная мысль о том, как бы здесь вывернуться, как бы достать где-нибудь деньжонок, как бы ухитриться на 30 к. устроить обед на 7 душ – эта сторона была мне незнакома. Я трудился, получал деньги, отдавал их матери – остальное меня уж не касалось. Я свое дело сделал – а там пусть она как хочет. Был обед – я даже не замечал, что он есть, до того бывал уверен в нем; не было – я кипятился иной раз, иной раз смеялся и голодал с чувством даже некоторого удовольствия… Благодаря этому я находился в блаженном неведении по части жизненных продуктов, и нисколько, конечно, не думал интересоваться, 10 или 9 копеек стоит фунт говядины.

Вообще цены деньгам я совсем не знал. С каким, помню, жаром приходилось мне иногда доказывать матери, что эти 20 к., которые мне необходимы на какую-нибудь прихоть, и не деньги даже. Ну что такое на самом деле 20 коп.? Пустяки, ничтожные пустяки, о которых и говорить-то нечего! Да, и вот только теперь, в Петербурге, понял я, что стоят эти 20 коп.

Едва приехав в Петербург, Андреев начинает тосковать по жизни в Орле, на которую совсем недавно в письмах к Сибилевой горько жаловался. В Орле было скучно и голодно, но не холодно. Столица же повернулась к нему, во-первых, своей бюрократической, а во-вторых, полицейской стороной.

Вот уже полторы недели, как я в Петербурге…

Впечатления! Можно в Орле прожить год и не испытать их столько, сколько испытал я их здесь за немногие дни. И нечего греха таить – мало хорошего узнал я здесь. Университет, который в настоящее реакционное время можно назвать совершенствованной, поправленной и дополненной Гимназией; Университет, который сперва отказывает мне в приеме вследствие дурной характеристики, а затем так же резонно принимает меня благодаря какому-то поручительству; полиция, всем заведывающая, все пронюхивающая, ибо она свой нос сует повсюду; полиция, следящая не только за поступками человека, но и за его мыслями, и не за теми только мыслями, которые воплощаются в свою естественную форму – слово, но и за теми, которые еще не являлись на свет Божий. Боишься не только говорить, но и думать. Каждую минуту над тобой висит дамоклов меч в виде дворника, подозрительно оглядывающего твою комнату, в виде городового, с подозрением провожающего глазами всякого студента. Я ничем не гарантирован, что даже этот дневник, которого я не даю в руки и близким мне людям, не попадет в грязные лапы какого-нибудь околоточного или сыщика.

Проклятый Петербург!

Наверное, здесь многое преувеличено. Едва ли сыскной полиции было дело до никому неизвестного студента из Орла. Тем более что за год с небольшим учебы в Петербурге он политикой не занимался. В свидетельстве, выданном при отчислении, сказано: “ни в чем предосудительном в стенах Университета замешан не был”.

Но то, что ему на первых порах докучали дворники, – это правда. Дворники были значительными людьми. Они не только мели улицы и дворы, разносили дрова по квартирам, но и выполняли охранные и надзорные функции, действуя заодно с полицией. Поскольку Андреев из-за бюрократических проволочек не сразу получил в университете вид на жительство, он первое время подвергался “ежедневным нашествиям докучливого дворника”.

Андреев оказался в столице не в лучшие для студентов времена. Хотя со времени убийства Александра II прошло уже больше десяти лет, а до первой всероссийской забастовки студентов 1899 года было еще далеко, любой студент одним своим внешним видом внушал полиции подозрение. Опознать же студента было несложно – достаточно взглянуть на картину 1881 года Николая Ярошенко “Студент”. И Леонид Андреев не был исключением.

Лекции тоже не пришлись ему по вкусу. Он не увидел в них какого-то нового смысла, в сравнении с учебниками. Да и сами лекторы ему не понравились.

В Гимназии нам задавали уроки, а здесь читают лекции. Не в силах я именно понять, в чем преимущество чтения лекций перед задаванием уроков. Не в том, что я в одном случае вижу мертвые буквы, а в другом слышу живое слово? Но насколько я пока слыхал это живое слово, для меня много интересней и весомей мертвая буква. Прежде всего некоторые профессора представляют собой только говорильные машины и притом дурной системы, так как постоянно заикаются и хрипят. Другие же, наоборот, слишком показывают, что они люди, и так кривляются и гримасничают на своих кафедрах, что напоминают или шутов, или одержимых бесами.

Из всех преподавателей в дневнике упоминается только историк и социолог Николай Иванович Кареев (1850–1931), читавший курс по философии истории. Однако и на ней Андреевым “овладела такая сонливость, как будто неделю не спал”.

Но все эти стенания и жалобы молодого Андреева не стоит понимать буквально. Здесь важен не текст, а контекст. Он приехал в Петербург не ради университета. Он приехал ради жизни с Зинаидой. Он надеялся, что она выведет его из душевного и нравственного тупика, в котором он пребывал в последний год жизни на родине. И еще была надежда, что совместная жизнь и учеба в университете спасут его от пьянства.

Он ошибся и в первом, и во втором. Причем понял это чуть ли не с первых дней пребывания в Петербурге.

Болван

Андреев прибыл поездом на Николаевский вокзал в один из последних дней августа 1891 года и прямо с вокзала отправился к Зинаиде. Она жила в маленькой комнатке в мезонине на 6-й линии Васильевского острова, в доме, где находился пансион Веры Гедройц. Летом того же года Леонид и Зина гостили в имении ее родителей в Орловской губернии. Уже тогда, еще до переезда в Петербург, Андреев из разговоров с Зиной мог почувствовать силу влияния этой женщины на свою подругу.

Жилище, в котором временно оказался Андреев, он опишет в рассказе “Розочка”:

Помещалась Марочка в мезонинчике, составлявшем нашлепку на громадном трехэтажном доме, с окнами, выходившими на двор, где частенько начали появляться шарманщики и певицы, которых мы с ней слушали в приоткрытую фортку.

– Любила я, штрадала я, – А он, подлец, – забыл меня!

Сибилева вела уроки по математике