Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

СЕРАФИМОВИЧ

В ту зиму 1917 года догорало московское литературное объединение «Среда»; догорал и Литературно-художественный кружок, в помещении которого происходили ее собрания. Тишайшие миротворцы еще пытались сохранить в «Среде» дух далекого от политики литературного сообщества, где приятные люди читают друг другу свои рассказы и стихи, но за окнами, плотно прикрытыми штофными шторами, уже шумела Октябрьская революция...

На одну из «сред», все еще уединенных и мирных, на чтение кем-то своего неспешного рассказа, пришел человек с несколько татарского склада лицом, с большим лысым черепом; пенсне старомодно было пришпилено к лацкану его пиджака. Я узнал от соседа, что это писатель Серафимович.

Серафимович скромно сел где-то в стороне. Я скорее почувствовал, чем понял, что среди части литераторов произошло замешательство. Внезапно один из них — московский журналист в форме штабс-капитана, с красноватым, мясистым лицом — поднялся и, не попросив у председателя слова, сказал:

— Мне кажется странным, что среди нас присутствует человек, который сотрудничает в большевистской печати: это Серафимович. По-моему, ему здесь не место.

Наступила тишина, какой, вероятно, никогда еще не бывало на собраниях «Среды».

— Господа... — сказал было, молитвенно сложив руки, председатель.

Но тишина вдруг взорвалась: одни возмущались недопустимым выступлением журналиста, другие ему сочувствовали, но больше всего было тех, кто не хотел ни возмущаться, ни сочувствовать, а продолжать тишайшее чтение рассказов, из которых нельзя было сделать ни малейшего вывода, что в России произошла социалистическая революция...

Серафимович поднялся, выжидательно и несколько растерянно посмотрел на собрание, на сокрушенно потрясавшего руками в воздухе председателя и направился к выходу.

Не знаю, чем кончилось очередное собрание «Среды», — я ушел вместе с теми, кому было горько и стыдно и кто своим уходом хотел выразить отношение к случившемуся. Вероятно, кротко зазвенел колокольчик председателя, было высказано сожаление, что политические страсти ворвались в литературный, далекий от политики мир, и кто-нибудь прочитал мирный рассказ с передовым направлением.

Много лет спустя, гуляя с Александром Серафимовичем по улице дачного поселка, которая ныне носит его имя, — мы были соседями, — я вспомнил этот случай.

— Ничего, я был тогда уже травленый волк, — сказал Серафимович, — а что же можно было ожидать от людей, у которых почва уходила из-под ног... они тогда все теряли, а я тогда все только находил.

Но Александр Серафимович все-таки не все забыл: он хорошо помнил, например, что, выражая ему сочувствие, выступил тогда с протестом московский литератор Владимир Павлович Ютанов, и к Ютанову на всю жизнь Серафимович сохранил сердечное расположение.

Впоследствии, дополняя для себя цельный образ Серафимовича, я всегда думал о том, как старый литератор в самые трудные годы надел на себя овеянную славой революции кожаную куртку и ушел куда-то на фронт, где решалась судьба страны: «Железный поток» рождался из личного познания.

В годы, когда мне пришлось ближе узнать Серафимовича, он уже быстро дряхлел. От его дачи дорога шла в одну сторону под гору, и Александр Серафимович обычно очень быстро спускался по ней; труднее было возвращаться назад.

— Действует закон инерции, ничего не поделаешь, — сказал он мне как-то, когда я стал помогать ему подниматься в гору. — Надо только стараться, чтобы закон инерции никогда не действовал в творческой жизни, а то ведь под горку-то в литературе спуститься легко, а вот попробуй подняться...

Следует сказать, что в этом смысле путь Серафимовича был всегда в гору, даже в те годы, когда ему было уже трудно писать. Он сохранил в себе живой интерес ко всем явлениям в жизни и в благодарной памяти никогда не забывал тех, кто так или иначе помог ему на его писательском пути. Как-то незадолго до смерти, преодолев трудность выхода из дома, Серафимович пришел в Клуб московских писателей на вечер памяти китайского писателя и просветителя Лу Синя. Лу Синь переводил Серафимовича на китайский язык, и Серафимович чтил образ этого замечательного классика.

Не помню, по какому поводу понадобилась личная подпись Серафимовича. Я дал ему свою самопишущую ручку. Он долго нацеливался, прежде чем начать писать, и большими, трогательными буквами, немного похожими на детские, поставил свою подпись. Я только тогда понял, как трудно ему, вероятно, просидеть целый вечер за столом на собрании, но это была дань уважения Лу Синю, а когда речь шла об оценке достойного в литературе, Александр Серафимович не жалел ни времени, ни усилий.

Много раз, проходя мимо маленькой, скромной дачи Серафимовича, я вспоминаю его одинокую фигуру на дороге и строгий завет, что путь писателя должен быть всегда в гору. Для Серафимовича это была не метафора, а линия жизни.

ИВАН НОВИКОВ

Иван Алексеевич Новиков был человеком большого душевного тепла. Он был сердечен и благожелателен в такой степени, что, казалось, сам выискивал, кому и чем помочь, и был недоволен, если день прошел без этой необходимой ему внутренней дани.

Это впечатление, которое сразу же определилось после первой, столь давней встречи с ним, только усиливалось с годами. Весь корнями в родной ему Орловщине, агроном по образованию, он любил землю и ее дары, считая высшим ее даром — человека. В истории литературы можно найти не один пример, когда писатель, любя природу и зная ее язык, мало, однако, любил человека. А без этого искусство, как бы высоко ни было мастерство, лишено самого главного, что дает ему жизнь и дыхание во времени.

В этом смысле Иван Алексеевич был писателем удивительно цельным: любой пейзаж, даже прекраснейший сам по себе, был для него одухотворен прежде всего присутствием и деятельностью человека.

Как многие впечатлительные люди, Новиков в пору своей литературной молодости отдал дань не одному увлечению того времени. Было тут немного от символизма, немного от интеллигентских поисков правды совсем не там, где нужно было ее искать, и когда произошла Октябрьская революция, Новикову пришлось пересмотреть многое из того, что было написано им, и он пересмотрел это мужественно, всем существом принял закономерность революции и поставил своей целью служить народу верой и правдой своего честного сердца.

ИВАН НОВИКОВ

В 1918 году рушилась не одна установившаяся литературная репутация, не один из тех писателей, с кем Новиков начинал и дружил, отрясли от ног прах родной земли, предпочтя ей эмиграцию, где бесславно завяли и сгинули. Для Ивана Алексеевича Октябрьская революция была решением