Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

маме больше никогда не грубианить [так!], если мама обращалась к кому-нибудь резко или начинала ссору с отцом – Платон и тут являлся миротворцем, целовал ей руки, умолял ее успокоиться, приводил всевозможные резоны и иногда достигал цели.

О, сколько в нем было хороших задатков и какого чудного человека можно было из него сделать!

К несчастью, у нас никогда не было мира в семье, сколько я себя помню, и все это больно отзывалось на детях: мы никогда не были дружны между собой и до сих пор знаем, что такое «семья», только понаслышке.

Конечно, плоды этого сейчас налицо.

Только уже будучи на курсах, я подружилась с Платоном больше, а окончательно – в год его окончания гимназии, за время его последней болезни и операции. Первое время в Петербурге мы с ним тоже были дружны; но потом его увлекла другая компания, люди с другими интересами и взглядами на вещи, затем приезд Вени (Платон со своим большим сердцем не мог понять моей нетерпимости ко многим поступкам и взглядам Вени), это ужасное лето, проведенное нами в Петербурге (следствием его была моя неврастения и все прочее), затем мое переселение на отдельную квартиру и многое, в чем часто и во многом была виновата я сама или, вернее, – моя натура.

Только в эту зиму мы опять сблизились несколько: переменился он в мою сторону отчасти, а я – отчасти в его; у нас теперь больше точек соприкосновения в самом характере и некоторых взглядах на вещи, тогда как прежде было общим только наше увлечение: у него – живописью, у меня – наукой, и в этом одном мы понимали друг друга. Да, так в чем же заключается ларчик, с которого я начала?

А вот в чем.

Между прочими вещами, Манизер заметил, что в Тошиной «Ярмарке» масса савиновского: весь задний план, небо и домики. Тото подтвердил.

Я тогда заметила Тото, что, недавно встретившись с Федей105 и разговаривая с ним об их работах, услышала от Феди большое осуждение манеры Тото брать у кого-нибудь.

– Что называется: «брать у кого-нибудь»! Мне, право, смешны теперь все эти наивные люди, которые, представляя месячный экзаменационный эскиз, думают, что они дают что-то великое, свое. Неправда, они тоже берут это у кого-нибудь, только совершенно незаметно для себя. Вся разница в том, что я не так наивен и действую вполне сознательно. Я и не думаю скрывать, что подражал в «Ярмарке» Савинову отчасти. Но ведь в этом и состоит мое учение. Я пока учусь и больше ничего; и лучше если я, хорошенько изучивши Савинова, исполню хорошо эскиз в его манере, чем сам буду пытаться создать что-нибудь безграмотное и нелепое. Для хорошей своей работы у меня нет достаточного знания натуры, ни достаточной техники рисунка и композиции, ни понимания красок и их отношений; всему этому я учусь на так называемых мастерах; а учиться в живописи можно как? – подражая им, что я и делаю. Ты думаешь, Федя не роется в журналах и не ходит по Эрмитажу и другим галереям перед каждым эскизом? Только он, насмотревшись на все эти чужие работы, не замечает, что и его эскиз можно потом разложить по кусочкам на чужие части, а думает, что создал что-то свое. Вот когда я изучу хорошенько натуру и у меня выработается свой взгляд на нее, свое понимание, – тогда явится и своя манера ее передачи, а до тех пор я хочу только изучать и изучать, хотя бы и по чужим образцам. Дальнейшее же уже будет дело таланта, его качества и количества; ну а об этом я судить сейчас, понятно, не могу. Будет талант – он меня выведет на самостоятельную дорогу, а не хватит – буду идти по чужой, но уж во всяком случае буду грамотным последователем, а не безграмотным писакой. Посмотри-ка на всех крупных художников; кто из них не был подражателем в первое время своего творчества? Кто из них не написал свои первые картины под влиянием или в духе своего учителя или того, кого он себе взял за образец? Только со временем вырабатывается самостоятельность в творчестве, и я буду его ждать, это время.

Я напомнила Тото его слова относительно того, что чем серьезнее он относится к работе, тем меньше она ему удается, на что Тото ответил:

– Ну да, потому что если я подхожу к работе шутя, я не ставлю ей особенно крупных задач; а с некрупными я и справляюсь легко. Если же я отношусь к работе серьезно, мои требования к себе растут и растут; и опять-таки будет дело таланта показать, насколько он сможет удовлетворить цели, которые я себе буду ставить в искусстве. Несомненно, что при серьезном отношении требования к себе больше, чем фактическая возможность их выполнить, и степень приближения к поставленной себе задаче определит степень таланта.

Словом, моя мысль. Но вопрос оттого для меня еще не решен, хотя спокойствие, уверенный тон и трезвость рассуждения моего брата меня отчасти за него успокоили и внушили надежду, что талант, пожалуй, и оправдает себя, т. е. что талант есть.

Ну – поживем, увидим.

Ах, а меня опять отчаянная тоска грызет! Это вечная расплата за веселость.

И Тото хандрит. Уже на следующий день после «выпивки» я видела его у мамы мрачным и угрюмым. Бедный! Еще этот зверинец, который завелся у него в комнате после отъезда Саши. Кац сам мне понравился, да и Тото его любит; но «кацёнок», и вообще эта семейственность обстановки с манной кашкой на столе и горшочком под кроваткой!!

Бедный малец, право! Какое тут может быть рабочее настроение.

Сегодня, когда я зашла к маме, она опять предлагала на будущий год поселиться с ней в одном доме, «только в разных комнатах».

Пока что я еще могу отбиваться от этого, но ведь придет время, когда это может сделаться неизбежным. Боже, мне даже страшно думать об этом! Это будет похуже горшочка и манной кашки…

25/XII 1911 г. Хорошее занятие для первого дня праздника, нечего сказать!

Сижу одна в нетопленой квартире. Мороз выступил на окнах на 2 пальца толщины внутри комнаты. Ноги – ледяшки, руки – едва двигают пальцами; изо рта пар валит.

Сижу, топлю свою печь, грею себе обед, читаю Лермонтова и думаю, думаю о многом.

Черняки уехали на 4 дня в Ревель к сыну.

Перед отъездом Ли обратилась ко мне:

– Пожалуйста, Лель, в случае пожара прежде всего спасайте моего Людвига Баварского, остальное все может оставаться. Такого портрета