Дневник. Том III. 1865–1877 гг. - Александр Васильевич Никитенко

мне одну характеристическую черту времени. Он своими ушами слышал, как несколько уличных грабителей, разговаривая между собою, восхваляли власть, которая отменила плети. «Теперь-то и житье нам, — говорил один. — Проклятые плети маленько страшноваты были, а нонече что? Сошлют в Сибирь? Эк, велика беда! Разве там не живут люди? Да подчас и бежать можно». Банаш уверяет, что таков общий взгляд нынешних воров и разбойников.

12 ноября 1865 года, пятница

Около «Русского слова» группируются отчаянные радикалы, нигилисты, отвергающие все законы нравственные, эстетические и религиозные во имя прогресса и социального благоденствия человеческого рода. И всего-то нелепее, что это не иное что, как подражание французским революционерам 1790 года. Известно, что коноводы французской революции, — если не ошибаюсь, Дантон, — требовали декретом приостановить действие нравственных законов и законов права. В то же время, однако, Робеспьер ставил себе в заслугу свое бескорыстие и отсутствие в себе всяких развратных поползновений, и другие тоже хвалились патриотическими чувствами, обрекая на смерть целые тысячи. Сам Марат выставлял себя другом угнетенных и страждущих меньших братии. У них, значит, были же свои хоть какие-нибудь нравственные законы, хотя, конечно, можно усомниться в том, чтобы законы, обрекающие на гибель целые тысячи невинных людей во имя блага других сотен, были хорошие законы.

В N 245 «Северной почты» напечатано первое предостережение «Современнику» за «косвенное порицание начал собственности» (в августовской книжке, стр. 308–321) и за прямое порицание тех же начал (в сентябрьской книжке, стр. 93–96), за возбуждение против высших и имущественных классов, за оскорбление начал брачного союза. Хотя я и открыто порицаю нынешнее положение закона о печати, тем не менее в настоящем случае я не могу не подумать: поделом вору мука! Если такие журналы, как «Современник» и «Русское слово», нарвутся и на третье предостережение с его последствиями, то и тогда вряд ли им можно будет сочувствовать. Я просматривал страницы, на которые указывает «Северная почта»: тут действительно содержатся вещи непозволительные, если не допустить у нас безусловной свободы печати.

13 ноября 1865 года, суббота

Кто внимательно наблюдал за ходом дел человеческих, тот знает, что в жизни обществ бывают эпохи, когда дела так усложняются и запутываются, что распутать их обыкновенным образом нет никакой возможности, а приходится рассекать их ударом меча. Мы, кажется, находимся в таком положении. Грибоедов сказал в своей комедии умную вещь устами пустого человека: «желудок больше не варит» и «тут радикальные потребны средства». Неизбежность грозного переворота чувствуется в воздухе: убеждение в этом становится сильнее и повсеместнее. Мы стоим в преддверии анархии — да она уже и началась, и не та тайная анархия, которая в России давно скрывалась в произволе властей и чиновничества под личиною внешнего порядка, а в явном пренебрежении к закону, порядку и уже к самому правительству, которого не боятся и не уважают, — во всеобщей распущенности нравов, в отсутствии безопасности лиц и собственности, словом, во всем этом брожении умственном, нравственном и административном, в этом очевидном хаосе, охватывающем все отправления нашей гражданственности.

Из всех господств самое страшное — господство черни. Господство личного деспотизма связывает людей и не дает им свободно дышать; господство аристократии погружает их в тупую апатию; господство черни без церемонии грабит и режет их.

Беда, если это демократизирующее начало, которое так пылко проповедуется у нас мальчиками-писунами, успеет разнуздать народ еще полудикий, пьяный, лишенный нравственного и религиозного образования. Каких бед не в состоянии он наделать именем царя, которому нельзя же являться везде и укрощать его! А другого он никого не послушает.

Беда, когда какая-нибудь идея попадает в тупые и неискусные руки. Эти руки с добрым намерением постараются своими крайностями уничтожить в ней все хорошее, а дурное так раздуть, что оно и у хорошего отнимет всю его силу и влияние и представит его чудовищным.

15 ноября 1865 года, понедельник

Известно, что никто столько не вредит успеху истины и добра, как неразумные и ярые их друзья и поборники. Своими крайностями они убивают в умах всякое к ним доверие, а злу придают характер законной охранительной силы.

Вечер у Литке. Там среди множества генеральских эполет и звездоносных фраков встретил Тройницкого, Княжевича, Перевощикова и Семенова, обер-прокурора сената, с которыми и проговорил весь вечер.

Страшное и гнусное злодейство. Студент Медицинской академии женился на молодой и милой девушке, но вскоре начал ее ревновать и даже задумал ее убить, поразив ее толстою булавкою во время сна. Но это ему не удалось: она проснулась в ту минуту, когда он готовился вонзить ей булавку в шею. Произошла страшная сцена, и молодая женщина ушла к отцу. Спустя некоторое время студент прикинулся раскаивающимся. Он явился к отцу и матери своей жены и начал умолять последнюю о прощении. Последняя после некоторого сопротивления, наконец, уступила и когда в знак примирения согласилась его поцеловать, он откусил ей нос. Несчастная молодая женщина теперь в клинике, и неизвестно, что с нею будет. Каковы у нас нравы!

17 ноября 1865 года, среда

На днях знакомый мне медик, доктор Каталинский, отравился из любви к одной красавице, актрисе французского театра, имя которой, кажется, Стелла-Колас. Она обещала ему выйти за него замуж, а потом изменила.

Вечер в театре. Шла опера «Сафо». Тут превосходна Барбо. Особенно игра ее в высшей степени художественна.

18 ноября 1865 года, четверг

Говорят, что Каталинский не отравился, а умер с радости, получив от своей возлюбленной согласие на брак с ним. Вот как удобно изучать современные события! Одно и тоже происшествие рассказывается на пять, на десять совершенно различных ладов. Вот, например, и об офицерах, оскорбивших даму в театре, — иные говорят, что публика энергически и честно вступилась за обиженную, поколотила негодяев и потребовала от полицейского чиновника, чтобы тут же был составлен акт; другие рассказывают, что публика, напротив, вела себя очень тихо, никакого битья и составления акта не было и что все ограничилось одним скромным заявлением, а когда потребовалось идти в полицию, чтобы подкрепить заявление свидетельством, то все разбрелись, исключая двух студентов, которые и составили всю публику.

22 ноября 1865 года, понедельник

В нашем обществе издерживается ужасное множество слов. Говорят много и бестолково или говорят остроумно, но нисколько не углубляясь в дело: это наша страсть и наше бедствие. Оттого всякое дело у нас начинается словами и испаряется в словах. Оно и остается только при своем начале, а чаще всего при одном проекте. Точных сведений мы ни о чем не имеем, да и не очень заботимся