Война глазами подростка - Игорь Васильевич Бестужев-Лада

впадет в прострацию и не выйдет из нее целых десять дней, пока другой паша-духанщик, посильнее умом и характером (по фамилии Берия), не приведет его в чувство и не заставит выступить перед народом, пусть даже лязгая зубами о стакан.

Так вот, если бы мне все это рассказал хоть родной отец, которому я верил безоговорочно во всем, хоть инструктор ЦК ВКП(б) полковник С. — я подумал бы, что либо я, либо они сошли с ума. Настолько это противоречило всему, что я видел и слышал в первые десять лет своей сознательной жизни, с тех пор, как стал помнить себя каждодневно в четыре года.

Пророчество станционного жандарма

Я ехал на каникулы к бабушке в Ладу с полной уверенностью в том, что в середине августа вернусь поступать в нежеланный восьмой масс и буду искать другие пути в армию. Да, ни в одной из четырех школ, в которых я учился, я не видел ни одного «очкарика». Родители и учители еще не приступили тогда к систематическому измывательству над подрастающим поколением в школе, приведшему к катастрофическим последствиям в отношении здоровья детей (в том числе, и по части зрения). Но — клянусь вам! — я самолично видел в довоенных 30-х годах среди очень редких тогда взрослых граждан в очках нескольких военных с «ромбами», «шпалами» и даже «кубиками» в петлицах. Следовательно, есть в армии место и «очкарикам»! Одним из них обязательно буду я.

Самая главная забота у меня была, когда я ехал в Ладу: где найти географическую карту, желательно, политическую. С единственной целью: повесить ее на стене горницы и отмечать флажками (как он это видел не раз в кино) продвижение наших войск на запад — до Берлина и дальше. И никто не счел его сумасшедшим. Напротив, идея была одобрена множеством соседей и мне выдали финансы на ее реализацию. Лишь один человек уже к концу дня выразил сомнение, что я поступаю разумно. Да и тот был царский жандарм.

Итак, утром жаркого июльского дня я отправился в путь за две версты в сельский магазин культтоваров. Мне предложили роскошную политическую карту СССР (фактически — как раз то, что потом потребовалось по ходу событий). Никаких других карт не было. Но зачем мне карта СССР, когда я собираюсь втыкать уже заготовленные маленькие красные флажки в Варшаву, Берлин и далее со всеми остановками? Чтобы утешить меня, мне сказали, что, возможно, карты Европы шли мира есть в аналогичных магазинах двух соседних сел. Правда, до каждого из них около десятка верст, и если на велосипеде, то можно обернуться до обеда. Увы, велосипед у меня остался в Москве. Точнее, еще не велосипед, а набор его составных частей, которые мне дарили год за годом любящие родственники (главным спонсором была старшая нянька — тетя Анюта), и его еще предстояло собрать: такой способ обзаведения личным транспортом был тогда намного дешевле и пользовался популярностью. Поэтому путешествовать предстояло пешком.

Я вернулся домой, получил разрешение на дальний поход и вдобавок ватрушку на дорогу от бабушки. Впоследствии оказалось, что эта ватрушка была не только единственной отрадой дня, но и единственным средством поддержания сил до самого вечера. Подражая еще неизвестному мне тогда бравому солдату Швейку, я бодро замаршировал по стране к ближайшему селу. Там меня ожидало повторение пройденного в предыдущем магазине культтоваров. Не отчаиваясь, продолжал путь в следующее село, но и там была все та же карта СССР — и ничего больше. Выяснилось, что желаемое могло быть еще в одном населенном пункте, верст за семь. Я не поленился сделать крюк и туда — с тем же нулевым результатом. Потом подсчитали, что за восемь часов непрерывного марша с короткими привалами в магазинах я сделал около сорока верст, т. е. мог бы дойти почти до Саранска. Это было больше, чем полагается солдату, — да еще без привала и горячей каши на нем. Правда, и без солдатского багажа на плечах.

К концу похода, версты за две от дома, когда силы были на исходе, а голодная смерть на подходе, меня окликнул какой то старик, косивший сено за околицей деревни под Ладой. Это был дальний родственник — муж одной из бесчисленных двоюродных сестер бабушки. Я неоднократно встречался с ним, но никогда не заговаривал. Слишком уж загадочной личностью представлялся он мне — сегодня это выглядело бы чем-то средним между американским рейнджером и афганским моджахедом. Мне сказали, что до революции он был жандармом, т. е. в моих глазах — смертельным врагом трудящихся. Правда, уточняли: станционным жандармом, следившим за порядком на железнодорожной станции, а вовсе не гонителем Пушкина и прочих революционеров. Но все равно было известно, что всех жандармов перестреляли еще в 1917 году. Позже стало известно, что почти всех из оставшихся в живых в 1917-м ожидала страшная судьба если не в 1918–1920-м, то уж наверняка в 1937–1938-м. Как уцелел этот осколок прошлого — тайна для меня до сих пор.

* * *

Бывший жандарм поздоровался со мной, пригласил на кружку молока и ломоть хлеба, прихваченные им из дома (надо ли добавлять, с какой радостью принял я приглашение?), и мы провели полчасика в задушевной беседе. Старик поинтересовался, как здоровье и дела у родных в Москве и Ладе, ответил на мой аналогичный вопрос о его родне, а потом спросил, куда я пойду после школы и что я думаю о начавшейся войне. Я кратко рассказал ему о своем горе и выразил удивление, что на столько дней затянулась оборона: как и все, со дня на день жду контрнаступления.

Мой собеседник не одобрил моей профессиональной ориентации на армию. Он посоветовал мне «идти в служащие» — подразумевая не военных, а чиновников. И выдвинул критерий выбора жизненного пути, совершенно непонятный мне в те годы, но более чем понятный сейчас: «не ты несешь — а тебе несут». Сегодня мы знаем, что именно на этом принципе держится вот уже тысячу с лишним лет Государство Российское. И не только оно одно. Последуй я этому мудрому совету — пенсия бы была у меня в марте 2002 года не 1614 рублей 91 копейка, как у всех презренных российских профессоров-академиков, а по меньшей мере втрое выше. Даже если бы поленился наворовать на элитную квартиру, дачу и автомашину, а в 90-е годы — еще и на приличный счет в забугорном банке.

И уж совсем неожиданное услышал я про начавшуюся войну. Германец — человек серьезный, запомнились мне на