Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

дела в Институте. И потом, я думаю, что свидания все-таки можно добиться. Я слышал, что приезжим (из-за сотни километров) идут навстречу. Мы тут с Идой что-нибудь придумаем.

Относительно овощей и фруктов – прошу подождать до 29-го. Как будто намечаются деньги. Те, что я получил, уже подходят к концу: надо было расплатиться с долгами и т. д. И теперь ожидаю выхода в свет журнала. Выходит он как раз в день открытия Второго съезда писателей. Т. о., моя речь на съезде тоже состоится, хотя и в письменном виде. Я полагаю, что это ничуть не хуже, а в материальном отношении даже удобней. Это пока, собственно, и есть те особые изменения, которых ты боишься. Девчонку, «тебя не спросив», надо сперва найти, а за последние месяцы мне ничего подходящего на глаза не попадалось.

Сейчас много работаю, читаю, пишу пьесу. Надеюсь все-таки не сложить оружие в эти «решающие месяцы» и не сдать завоеванных позиций. Как только получу деньги, начну планомерное и окончательное лечение. И пока не вылечусь до конца, не остановлюсь.

Кроме прочего, хочу одеться поприличней и «наконец увидеть свет». Вот в таком разрезе.

Ты просишь сохранить твои книги – часть из них я продал, часть обменял. Если ты имеешь в виду художественное, то я собираю всех писателей полными собраниями. Купил по несколько томов Шекспира, Гейне, Макаренко, Маркса и Энгельса. Закладываю первые кирпичи моей библиотеки – материальной основы культурного фонда. Если ты что-то имеешь против – жаловаться в письменном виде.

Ну, пока. Желаю всего хорошего, здоровья и долгожданных известий. Что же они теперь лечат, если остались вещи, как ты пишешь, «необратимые»[74]?

Целую,

Жора. 21.X.54

* * *

Привет из далекого Ленинграда[75]!

Чорт знает, как расшвыряла нас судьба, но не думаю, чтобы это было к худшему. Ты не теряешь бодрость духа, я это чувствую по тону твоих писем, и это, конечно, здорово. Даже я, старый и безнадежный оптимист, проникаюсь благоговейным восхищением.

Не только нет худа без добра, но нет и черных дней без светлых промежутков. Я думаю, что ты порадуешься вместе со мною, если я сообщу тебе, что сегодня имел честь читать собственную статью, напечатанную в солидном журнале. Постарайся достать «Театр» номер 11 (за ноябрь) и прочти «Женские образы в пьесах Анатолия Софронова»[76]. Не сказать, чтобы очень хороша была статьишка, видна торопливость и легкомыслие, да и редакция здорово ее причесала, выбросив наиболее ударные места, – но как первый опус, прорвавшийся на линию огня, это для меня особенно важно. Теперь я полный и законный литератор, подвизавшийся на ниве журнальной во имя добра, истины и красоты. Лешка[77] прочел раньше моего и успел прислать телеграмму. Теперь следует ждать следующего, 12 номера, – будущая статья намного больше и лучше.

Ну, вот, мамочка, и окончилась моя «начинающаяся» юность. Я нашел типографию, я поэт!.. Теперь впереди большая работа: вперед и выше. Здорово робею, ибо плохо учился. Хуже того: мало знаю жизнь. Теперь все это надо наверстывать лихорадочными темпами, дабы к тридцатилетию своему стать большим и крепким писателем. Пожми мне через сотни верст мою доблестную длань и пожелай счастливо доехать. Лиха была беда – начало.

Ты спрашиваешь о делах. Ида не приехала и не приедет, наверное. Я им немедленно сообщил о тебе, и, конечно, теперь ей нет смысла ехать в мороз. Она очень огорчена и растеряна. Между прочим, она тебе выслала 5-го телеграфом деньги (100 рублей). Я сообщил ей новый твой адрес, чтобы она переслала туда. В ближайшем времени ты их получишь. Недели через полторы я тебе тоже перешлю, а пока сообщи мне, получила ли пересланные тебе телеграфом 100 рублей от меня. Ты спрашиваешь относительно облигаций – они выигрывают и погашаются по 100–200 рублей раз в три месяца, больше от них толку не жди. Но, разумеется, я тебе от них же и пересылаю, а как же иначе?

В декабре ожидается довольно солидный гонораришко – доживем, попользуемся. У меня пока 800 рублей, кроме тех, что отложены, чтобы тебе помогать. Кстати, 39 книг ты прочла, а «Мартина Идена», наверное, нет. А?

А ведь я тебя очень просил – это моя любимейшая книга, потому что – обо мне. Это я – со всеми, и я бы хотел, чтобы ты поняла меня до конца.

Тогда тебя не испугает риск, как испугал три года назад, когда я хотел перекинуться во ВГИК.

Ну, да не будем поминать старое.

Теперь – дела. 15-го мне выдадут облигации, только не знаю, как быть с проверкой номеров, квитанции ведь у меня нет.

Твои стихи мне понравились чрезвычайно, и я ходил два дня под их обаянием – такое не всякий день можно прочесть[78]. И радостно было, и грустно до слез. Радостно – по многим причинам. Ты помнишь, писал Вересаев: «Нет предела низости человека, так же как нет предела его величию». И вот оно все – перед нашими глазами. Это хорошо, что тебя не согнули, и твое внутреннее существо не сломалось под тяжестью несправедливости, да еще – социальной, хорошо, что твоя философия не дала крена, и ты осталась человеком, как я люблю говорить, – «пролетарским».

А я этого больше всего боялся – ведь это страшнее, чем попасть в застенок капитализма: там ясно, кто ты и кто враг твой, и гребень баррикады не пропадает в тумане.

Очень хорошие твои стихи, и ты сильный человек, крепкий духом, и я тебя за это уважаю и жму лапы. Иным мужчинам до такого мужества далековато.

Это и есть мирная победа духа над предательством непостоянной судьбы.

А грустно почему? Да потому, что так долго мы друг друга не понимали: ты на меня переносила свое представление об отце, хотела, чтобы я жил твоими интересами, – а были ли они у тебя? Вспомни, на кого ты столько лет работала и какие люди тебя окружали. И стыдно теперь сознавать, что под их влиянием два здоровых, крепких духом и мыслями человека, влюбленных в жизнь, не понимали, что они родственны не только по паспорту, но по душе.

И пожалуй, самое обидное, что ты в меня до конца не верила, а я без тени хвастовства могу сказать, что я – талантлив, упрям и несгибаем (что у меня от отца, а не