Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…

Было ужасно холодно, но я тащилась со своей плетеной кошелкой в поисках чистого снега для воды. Это было сложно, так как уборные в домах не работали и все нечистоты выливали рядом с домами, надо было идти подальше от домов. Так я забрела в садик возле нашей детской поликлиники. Это на полпути к нашему садику. И вдруг возле заборчика к своей радости и ужасу увидела Эрика. Он сидел на снегу, скрючившись, с поджатыми ногами, а голова свешивалась на колени. Шапка валялась рядом, шарф развязан, пальто расстегнуто и пуговицы на нем были оторваны. Я очень испугалась, что он замерз и умер. Я повернула его голову к себе лицом. Оно было совсем белым, исцарапанными и в синяках, а глаза закрыты. Я начала его трясти. Заливаясь слезами, я стала варежкой растирать ему лицо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, подняла воротник и шарфом замотала его вместе со ртом и носом, помня, как меня заматывали от мороза в Комсомольске-на-Амуре, когда отца посылали туда работать. Я стояла перед ним на коленях, обнимала его за голову и дышала на него, дышала, надеясь отогреть его от замерзания. Мне и самой-то было очень холодно, и колени мои заледенели. Слезы мои быстро замерзали и склеивали ресницы. А дыхание мое… Это теперь я понимаю, что оно не было спасением для Эрика. Дыхание мое не могло согреть даже меня, когда я, забравшись под одеяло с головой, старалась надышать туда теплого воздуха, чтобы согреть хотя бы ладошки. Дома было холодно так же, как и на улице. Но мне было так жалко Эрика, что я продолжала дышать на него и тормошить, чтобы оживить его, и все кричала: «Эрик!.. Эрька!.. Эричка!.. Вставай!.. Вставай!.. Ну, вставай же!.. Не умирай!.. Не умирай же!..»

«Эричка, ну, посмотри — это же я, это я, Милочка!.. Вставай!.. Пойдем домой!..» Наконец, он открыл глаза. Но узнал ли он меня — не знаю. Глаза-то он открыл, но даже не шевельнулся. Вокруг не было никого, кто мог бы нам помочь. «Эричка, вставай!..» — причитала я со слезами. «Эричка, ну не закрывай глаза… Ну, пошевелись!» Я запахивала ему пальто, но пуговиц не было, и пальто снова и снова распахивалось… И вдруг я услышала чей-то голос: «Что, дочка, не можешь справиться с братишкой?» Я промолчала, что Эрик мне не брат. Я совсем не надеялась на помощь. Люди были такие слабые от голода, что, когда человек падал от слабости, ему уже никто не помогал встать — просто боялись тоже оказаться на месте упавшего. Но явившийся нам дядечка поднял Эрика под мышки, встряхнул его и попытался поставить его на ноги. Но Эрик сразу же заваливался. Ноги его не держали совсем. Дядечка как закричит на него: «Топай ногами, топай! А то обморозишь ноги, и тебе их отрежут, ну что тогда делать будешь!» Но Эрик молчал и снова падал. Мы с дядечкой обхватили Эрика с двух сторон и с неимоверным трудом доволокли его до нашей квартиры. А вернее, дядечка доволок нас двоих; я так замерзла, что сама еле шевелила ногами. Хороший попался дядечка. Не раздевая Эрика, он положил его на кушетку. Да мы и сами никогда не раздевались, так и жили в пальто с замотанными платками головами. Ложась спать, снимали только валенки, чтобы можно было замерзшие ноги прислонять к горячим утюгам. Хорошо, что Зойка не заругалась, что я притащила к нам полуживого Эрика. А дядечка, наверное, решил, что мы трое родственники. Зойка давно знала Эрика, еще до войны. Он и раньше приходил ко мне, и не выдала, что Эрик нам никто. Хорошо, что пока я ходила за снегом, она успела истопить буржуйку, вскипятить чайник и нагреть утюги. Дядечка напоил Эрика из ложечки кипятком, снял с него валенки и положил к нога и к груди под пальто теплые утюги и укутал одеялом. Потом он достал из кармана кусочек сахара, обмакнул в воде и положил его Эрику за щеку. Ох, как мне тогда хотелось хоть разок только лизнуть этот спасительный кусочек! Я не знаю, кто он и откуда взялся, этот наш неожиданный спаситель. Было как-то не до разбирательств. Уже потом, когда все немного успокоились, я подумала, что это мог быть доктор из нашей детской поликлиники, а может, и сам Ангел-Хранитель. Бабушка Даниловна говорила, что у каждого человека есть свой Ангел-Хранитель и в трудную минуту он появится и поможет. Самое удивительное — я его совсем не помню. И даже когда он ушел, я не могла вспомнить, какой он, как выглядел. Зато Зойка потом ругала меня за то, что я привела домой чужого дядьку, что он мог затащить нас с Эриком в какой-нибудь подвал, убить, сложить наши куски в мою кошелку для снега, отнести домой, сварить и съесть или сварить из нас студень и продавать его на рынке. А теперь вот он знает, где мы живем, и может сделать это в любое время, когда захочет. Он знает, что мы живем одни, без взрослых. Слухи такие ходили в городе. Представив себе картинку, как нас режут на куски, складывают в сумку и варят, я содрогнулась от ужаса и стала совсем ватной и не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Да я и сама видела трупик маленького ребенка с вырезанными частями тела, когда ходила за Хлебом. Я даже тогда заболела. У меня было что-то вроде горячки. Я не знаю, что это такое — так сказала бабушка Даниловна. Но бабушка Даниловна уже умерла. И там, на пустынной улице рядом с умирающим Эриком такая мысль ко мне не пришла, и я почти счастливая появилась дома без сумки и без снега, но зато с еще живым Эриком и добрым дядечкой Ангелом-Хранителем. Да, я совсем не помню его. Помню только, что он был…

Когда Эрик пришел в себя, он еле ворочал языком. Из бессвязного рассказа мы поняли, что, когда он шел из булочной, кто-то подкараулил его, избил, стал рвать на нем пальто и оторвал почти все пуговицы, выдернул из рукавов пальто резинку с варежками, где были карточки, забрал их и Хлеб и сбежал. Наверное, его кто-то выследил еще в магазине и точно знал, где Эрик спрятал Хлеб и карточки. Эрик рассказывал и плакал. Он боялся возвращаться домой весь избитый, без Хлеба и карточек, где умирала больная голодная бабушка, он не принесет ей спасительный кусочек Хлеба. Он и сам остался голодным. Но нам нечем было его накормить. Мы могли только напоить его кипятком. Потом я нашла у мамы коробку с разными пуговицами, и Зойка пришила их к пальто Эрика, где они были вырваны тем, кто отнял у него Хлеб и карточки. А тогда потеря карточек — это верная смерть, если нет никакой подкормки. Мне было очень жаль Эрика, но я ничем не могла ему помочь, ведь от жуткого голода я сама ела нитки. Голод — это очень страшно. Я до сих пор помню, как пахнет голод вместе с прокопченной дымом комнатой; морозом и инеем по углам, гарью и копотью от коптилки, дымом от буржуйки; запахом нечистого тела и одежды… Воды от снега едва-едва хватало для питья, и ни о каком мытье и стирке нечего было и думать, и о мытье пола тоже. Много ли снега могла я приносить домой… Когда его растопишь — получается две-три кружки. Это был первобытный образ жизни. И Эрик был одним из участников этой мучительной жизни. Нас таких в городе было, наверное, очень много, иначе не было бы столько покойников на улицах города. Не тащились бы вереницы санок и фанеры с мертвецами.