Вадим Вацуро - Пушкинские «литературные жесты» у М.Ю. Лермонтова

У раннего Лермонтова есть стихотворение «Чума. Отрывок», относящееся к 1830 году. Это миниатюрная байроническая поэма, всего из пяти строф, октавой, со сплошными мужскими рифмами. Строфы пронумерованы: от 79 до 84; в автографе зачеркнута еще одна строфа — 85-я. Может быть, нумерация эта фиктивна, и «отрывок» не извлечен из большой поэмы, а писался сразу как «отрывок», — так нередко делали русские «байронисты». Как бы то ни было, юный Лермонтов строго соблюдает законы жанра: в его «отрывке» нет предыстории героев, не объясняются их взаимоотношения, — все это окутано атмосферой тайны. Есть два героя, сильный и слабый, связанные узами братской дружбы. В чумной год слабый герой погибает на руках друга, — и тот, обреченный на полное одиночество и бесконечное страдание, смотрит, как уносят тело. Эта сцена напоминает нам «Цыган» и Алеко перед могилой Земфиры.

Здесь — в кульминационной точке повествования и должен был появиться «жест», изображающий «физическое движение страстей». Мы находим его в зачеркнутой 85-й строфе:

Когда ж потом в себя пришел живойИ увидал, что унесен мертвец,Он завернулся в плащ широкий свой,Чтоб ожидать бестрепетно конец.И стал в глазах двоиться луч дневной,Глава отяжелела, как свинец,И душу рок от тела оторвал,И будто сноп на землю он упал!

Здесь ощущаются легкие рефлексы сцены с Алеко, — не случайно же она осталась в памяти Лермонтова. Но надо всем доминирует «рылеевский жест», за которым стоит воспоминание о Мазепе, завернувшемся в плащ, — жест, имевший уже литературную репутацию. В 1830 году прочитать об этом было негде, можно было только услышать.

До юноши Лермонтова дошла устная традиция.

И та же устная традиция, вероятнее всего, сказалась в написанных через семь лет строках «Песни про царя Ивана Васильевича…»:

По высокому месту лобному,Во рубахе красной с яркой запонкой,С большим топором навостреныим,Руки голые потираючи,Палач весело похаживает <…>.

Это — «пушкинский палач» из «Полтавы»:

<…> Средь поля роковой намост,На нем гуляет, веселитсяПалач и алчно жертвы ждет:То в руки белые берет,Играючи, топор тяжелый,То шутит с чернию веселой.

Но как раз по приведенным строкам ясно видно, что период ученичества Лермонтова окончился. Литературная генеалогия сцены очевидна, — но она включена в иной контекст. Не только будничность, обыкновенность страшной «работы» в духе и нравах Средневековья подчеркивает Лермонтов, не только исторической и психологической достоверности жеста и поведения он ищет, — он создает апофеоз жертвы-победителя, расстающейся с жизнью в атмосфере праздничного удальства. Это важный элемент концепции «Песни…», — но здесь мы можем только обозначить его, потому что он принадлежит уже иным пластам строения текста, нежели сам «литературный жест».

Примечания

1

Девятнадцатый век. М., 1872. Кн. I.

2

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 133.

3

Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 26–27.

4

Пушкин. Т. 13. С. 184.

5

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 29.

6

Санкт-Петербургские ведомости. 1866. 22 июня. № 168.

7

Пушкин. Т. 14. С. 36.

8

См.: Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин: Проблема историко-литературной преемственности // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. М., 1941. Сб. 1. С. 369.