Михаил Барро - Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность

Тяжкое состояние матери не позволяло ей кормить ребенка, нанять кормилицу в городе не позволяли средства, а потому пришлось прибегнуть к более дешевому средству – отдать младенца в деревню. Надежда на укрепление его здоровья могла быть другим мотивом этого решения.

Название деревни, куда Беранже был помещен в качестве питомца, неизвестно; известно лишь, что она лежала вблизи Оссера, в Бургундии. «Я почти бургундец», – говорил впоследствии Беранже, будучи уже стариком. Он любил вспоминать в ту пору ранние годы своей жизни и хорошо помнил мужа кормилицы. Его тоже называли Жаном. Он часто брал ребенка на руки, кормил его хлебом, смоченным в вине, и даже поил этим вином из большого железного кубка. Припоминал еще Беранже двенадцатилетнюю девочку. Она присматривала за ним на улице и дома, но сама кормилица не давалась его воображению. Объясняется это очень просто: она с первых же дней, как взяла питомца, лишилась молока. Виновником этого обстоятельства и сам Беранже в своей песне «Кормилица», и его биографы называют францисканского монаха, – история несколько фривольного оттенка, но не вполне достоверная. Как бы там ни было; лишенный молока и довольствуясь его суррогатами – вином и хлебом, – Беранже пробыл в деревне около пяти лет. Его содержание оплачивалось дедом Шампи, но весьма неаккуратно. Часто целый год из Парижа не присылали ничего. Несмотря на это, когда настал час разлуки, бедные бургундцы и девочка-нянька обливались слезами, как будто у них отнимали их собственного ребенка. Муж и жена даже поссорились из-за того, кому отвозить Беранже. Наконец, за это взялся муж. Сдав ребенка и прощаясь с ним в Париже, он сам ревел, как ребенок, и ни за что не хотел брать причитавшихся ему денег. «Как будто я продаю его», – говорил он сквозь слезы, и его насилу успокоили.

В Париже Беранже до девяти лет оставался на попечении в доме своего деда и крестного отца Пьера Шампи. Шампи был чрезвычайно строг в семейной жизни, но для внука его нежность не знала пределов. Его собственные дети, дяди и тетки Беранже, сделались покорнейшими слугами своего племянника, «господина внука». Все его капризы считались законом. Молчаливый, с красивыми голубыми глазами, болезненный и слабый, он часто страдал мигренями и другими недугами. Весь дом переворачивался в таких случаях вверх дном. Оба Шампи, муж и жена, наперерыв уговаривали внука принять какое-нибудь лекарство и, чтобы сломить его нежелание, сулили ему всякие удовольствия. Раздосадованные этим упрямством тетки и дяди говорили, что «господин внук» капризничает и требует внушения по некоторым частям тела. «Как бы не так, – отвечал на это добряк Шампи, – этот ребенок не то, что другие, с ним надо обращаться иначе…» Были ли эти слова результатом веры в аристократическое происхождение Беранже или предчувствия, по некоторым данным, выдающихся способностей ребенка, – неизвестно… Если дело не касалось лекарства, Беранже был самым тихим ребенком. Он по целым часам просиживал в углу, не подавая голоса, и либо вырезал что-нибудь из бумаги, либо рисовал, конечно, по мере сил и разумения, а то делал корзинки из вишневых косточек. Приготовлению этих корзинок он посвящал целые дни, искусно вынимая из косточек их содержимое и покрывая скорлупу различными узорами.

Как раз против дома, где жили Шампи, только перейти улицу, в глухом переулке Делябутейль, находилась школа старика учителя Вапро. Он преподавал по системе шевалье Павле (Pawlet). Трагик Тальма и комик Брюне были его учениками. Тем не менее школа была грязна и очень плохо обставлена. Несколько столов и деревянных скамеек трактирного типа, недостаток воздуха и света не могли расположить к этой школе питомца деревни Беранже. Посещение школы, куда отдал его Шампи, было для него хуже самого худого лекарства. Он под всяким предлогом уклонялся от этого. Ему стоило только заикнуться, например, о головной боли, как Шампи сейчас же запрещал ему идти к Вапро. Таким образом, у последователя Павле мальчик Беранже был не более двадцати раз.

Шампи были люди небогатые, но трудолюбивые. Кое-какой запас на черный день позволял им разрешать себе небольшие отдыхи. В праздники или вечером в будни, если окрестные петиметры не заваливали их заказами, они занимались чтением и читали вслух, сопровождая прочитанное различными комментариями. Любимыми их писателями были Прево, автор романа «Манон Леско», Рейналь и Вольтер, в особенности последний. Новые веяния захватывали уже и ремесленную среду… Так сказал «господин» Вольтер, так думает «господин» Вольтер и целые цитаты из сочинений этого писателя можно было слышать каждый день в помещении Шампи. Вольтер был для них домашним философом, хотя они понимали его в значительной степени по-своему и часто вопреки самому автору. Весьма вероятно, что этот важный господин, на которого постоянно ссылались воспитатели Беранже, производил немалое впечатление на ум ребенка. Он с большим вниманием следил за чтением старших и потом, под живым впечатлением от слышанного, с не меньшей охотой разбирал под руководством деда «Генриаду» все того же Вольтера и «Освобожденный Иерусалим» Тассо в переводе Мирабо. Надо сказать, однако, что это чтение было совсем особенного сорта. Беранже читал глазами, как по нотам, т. е. просто заучивал слова с голоса деда и приурочивал их к печатному тексту, добросовестно следя за указательным перстом своего наставника. Он кончил этот курс, заучив наизусть всю «Генриаду» и почти весь «Освобожденный Иерусалим», но всякая другая книга была для него совершенно непостижима.

Со своей матерью Беранже виделся очень редко. Она жила отдельно, на улице Нотр-Дам-де-Назарет и по-прежнему занималась шитьем. К Шампи она приходила обыкновенно по праздникам, забирала сына и водила его либо в театры на бульваре Дютампль, либо куда-нибудь за город, в Романвиль, Баньоле и Венсенн. Дело шло не столько об удовольствии для ребенка, сколько о ее собственном.

Что касается Беранже-отца, то в 1781 году мы его опять встречаем на французской территории. Он управляет в это время имениями графини Эстиссак в Дюртале и состоит поверенным соборного прихода в Анжере. В 1786 или 1787 году он появляется в Париже. Между ним и его женою временно устанавливаются в эту пору более близкие отношения. В 1787 году у них родилась дочь София, – впоследствии сестра Мария в монастыре Des Oiseaux. Как и первенец Беранже, она была отдана на воспитание в деревню. Подарив свету другого ребенка, Беранже-отец снова скрывается в провинции, ничем не обнаруживая своих родительских чувств и обязанностей до 1789 года. В этот знаменитый в истории Франции год он снова заглядывает в Париж по делам своих доверителей. Результатом этого приезда было помещение будущего поэта в пансион аббата Шантеро, на улице Буле. Пансион находился в самой высокой части Сент-Антуанского предместья: с крыши пансиона вместе с другими учениками Беранже видел взятие Бастилии. Это было 14 июля 1789 года. После долгих проливных дождей наступила великолепная погода. Точно такая же погода была в сороковую годовщину этого события в 1829 году. Беранже сидел тогда в тюрьме Лафорс. «Для узника нет краше и милей воспоминанья об этом дне, – говорит он в песне „Четырнадцатое июля“, – я был совсем дитя, кругом меня кричали: „Отомстим, в Бастилию, к оружию, скорей к оружию!“ и все бежали на этот зов: купцы, буржуа, мастеровые…» В той же песне «Четырнадцатое июля» Беранже вспоминает, что какой-то старик, вероятно, Шампи, водил его на развалины Бастилии и говорил ему о причинах народного гнева… Этот урок крепко врезался, конечно, в память девятилетнего слушателя и читателя Вольтера.