Морис Тринтиньян - Большой Приз Монте-Карло

Также было много молодежи. У них было много амбиций и таланта, каждая гонка для них означала очередной шаг к славе. Среди тех, кому еще не было и тридцати, самым известным был англичанин Стирлинг Мосс, увенчанный победой в гонке двухнедельной давности «Милле Милья». За рулем одного из прославленных «Мерседес», которые казались непобедимыми, в той гонке он превзошел Фанхио и побил все рекорды. Все знали, что Мосс, вместе с Фанхио защищавший немецкие цвета, не намерен уступать аргентинцу. Мосс был на двадцать лет моложе его и придерживался девиза «уступите молодым дорогу», без которого немыслим спорт.

В то время как Мосс думал «сожрать» Фанхио, итальянская общественность проявляла симпатии к трем своим молодым надеждам: Кастелотти, Муссо и Пердиза, которые должны были заменить Виллорези, Таруффи и Фарину, а также к справедливо обожествляемому со времен ухода незабываемого Нуволари Альберто Аскари, прозванному «Альберто Ностро».

Германия также имела свою надежду в лице молодого Херманна, завербованного в «Мерседес» после того, как он проявил себя за рулем спортивного «Порше».

Что касается французской надежды, к сожалению, оставался лишь один гонщик – Жаки Поллет. Однако, за рулем старого «Гордини» он не имел никаких шансов на хорошее место.

Таким образом, перечисляя своих будущих соперников, я горько жалел о тяжелом положении этого молодого француза, который хотел стать автогонщиком… Значило ли это, что во Франции уже не выпускалось гоночных автомобилей? Как можно было изменить к лучшему сложившуюся ситуацию, как получить шанс?

Если говорить обо мне, то я имел счастье начать карьеру гонщика еще до войны, в те времена, когда наши цвета сияли благодаря «Бугатти». Теперь я выступал за «Феррари», в то время как мой друг Бира – за «Мазерати». А Луи Широн получил шанс от «Лянча». В свои пятьдесят шесть он хотел доказать, что с ним еще нужно считаться, особенно на своей родине – ведь он монегаск. А он, как и я, тосковал по синим французским автомобилям. Ведь именно за рулем одного из них – «Бугатти» – он стал чемпионом мира… было это давно, в 1928 году.

Именно об этом я думал, когда уходил от Уголини. Воскресив свои печали и воспоминания, я подумал: «Морис, ты постарел.» Мне тогда еще и сорока не было… Это был идеальный возраст для гонщика, но я, как и все французы, был всем недоволен, и, несмотря на это, не мог жить ни в каком другом месте.

Прежде всего, мне было жаль, что во Франции нет ни одного конструктора, который построил бы гоночный автомобиль, способный играть значительную роль в международных гонках.

Французские инженеры отнюдь не глупее остальных.

Напрасно я рассуждал и говорил себе, что излишне волноваться по этому поводу и портить себе нервы, но это было сильнее меня. Я считал эту ситуацию слишком глупой и несправедливой.

Сильно углубившись в собственные мысли, я встал на тропу путника, ведущую в никуда. «Конфликт» произошел исключительно по моей вине, но я ворчал, зная, что надо сделать, чтобы превозмочь себя и оправдаться. На язык лезли лишь самые неприятные слова.

В конце-концов, когда я снова очнулся, то занялся самокритикой. Отчетливо вспомнил, что утром в Арно я не вставал с левой ноги, просто у меня плохое настроение. Вместе с тем, это могло быть оправданием.

Бесспорно, зная о себе все, скажу вам, что у меня более спокойный характер, и все же в гоночном окружении все меня знают под прозвищем «Prdko» – а это слово отнюдь не ассоциируется с хладнокровием или спокойствием.

На монакских тротуарах я чувствовал себя сверх меры, как «Prdko»… прямо как в тот день, когда так меня назвал Жан-Пьер Вимилль.

Случилось это через несколько дней после освобождения.

Гонки разворачивались робко, и гонялись, в основном, на автомобилях, построенных до 1939 года.

Во время войны мне удалось сохранить свой «Бугатти», спрятав его в амбар. Из осторожности я снял с него мотор, а детали спрятал на чердаке.

Перед моими первыми послевоенными гонками – а было это в Париже – я с любовью снова установил на него мотор и колеса. Свой старый милый «Бугатти» я вычистил, вырядил и после непродолжительной обкатки, погрузив на грузовик, повез на трассу.

В общем, это было нормально, что мой автомобиль после более чем четырехлетнего отдыха с трудом пробуждался к жизни. Но те гонки, которых я так долго ждал, оказались для меня большим разочарованием. После нескольких кругов «Бугатти» отказался продолжать заезд.

Гонка уже давно закончилась, а я все еще стоял, склонившись над мотором, и искал причину поломки.

Благодаря своему терпению, сопровождавшемуся всеми возможными ругательствами, в конце концов, я ее нашел, но это лишь усилило мою досаду.

Именно в тот момент кто-то похлопал меня по плечу. Это был Вимилль в компании Пьера Вейрона и Роланда Бугатти. Я повернул к ним лицо, все черное от масла, в руках я держал карбюратор. Вероятно, я выглядел очень смешно, поскольку все трое засмеялись. Вимилль захотел даже сострить и сказал мне:

– Хочешь услышать, что я думаю?

Я был очень смущен тем, что находившиеся передо мной два человека, которых я уважал и которыми восхищался, нашли меня в таком жалком состоянии.

Вимилль был моим учителем; незадолго до войны именно он руководил мной в моих начинаниях. Это был человек, которого я и по сей день считаю величайшим из гонщиков, каких я знал.

Пьер Вейрон был опытным «ветераном», которого я уважал; в 1939 году он вместе с Вимиллем выиграл 24-часовую гонку в Ле-Мане.

Роланд Бугатти был не только сыном своего отца. Он был чем-то большим, его продолжателем. Это был очень талантливый «исследователь», который в 1945 году мечтал и до сих пор видит своей целью построить новый «Бугатти», достойный своих предшественников.

А тогда, пытаясь оправдаться, показывая на свой карбюратор, одновременно рассерженно и с отвращением я поведал:

– Вам смешно, что человек нашел в карбюраторе «мышиные экскременты»[1]?

В этот момент я добился высшего комического успеха в своей жизни. Я начал безумно смеяться. Мы хватались за бока, плакали, задыхались, хлопали себя по ляжкам.

– У него в карбюраторе «экскременты», – завывали они от смеха.

Первым успокоился Роланд Бугатти. Он вытер глаза, и, желая прояснить вопрос, будучи хорошим знатоком техники, ему, в конце концов, удалось спросить меня:

– Ну-ка, скажи, Морис, как сюда попали… «экскременты»?

Ответ я выдал, как выстрелил из ружья:

– Мышиного помета, дочерта. – А чтобы пояснить, добавил: – По-провансальски, ведь знаете, что я из Авиньона.

Мое объяснение вызвало новый взрыв смеха. Я же в этом не видел ничего смешного. Дело было так: пока мой бензобак отдыхал в амбаре, где я его спрятал, мыши справляли в него свою нужду. Когда я снова собрал автомобиль, бензобак как следует вымыл, но там, по-видимому, еще оставались остатки «экскрементов». В бензине они размокли и полностью забили карбюратор…