Уильям Бакли - Австралийский робинзон

Не знаю, что стало с моими сестрами, а о брате я совсем недавно слышал, будто он по сей день живет в графстве Чешир, в городке Мидлвитче, славящемся своими соляными копями.

Необычный, бродячий образ жизни, который мне пришлось вести, естественно, стер из моей памяти многие воспоминания детства и юности. Картины той поры редко посещали меня, да и то казались смутным сном. Но все же кое-что я помню хорошо.

Помню, что почему-то я рос у деда со стороны матери и что он заставлял меня ходить в вечернею школу, где я научился читать. Когда мне минуло пятнадцать лет, добрый старик отвел меня к каменщику Роберту Уайятту, чтобы тот научил меня класть дома, — ирония судьбы, как вы сами потом увидите, ибо я в течение тридцати двух лет жил в совсем иных строениях, которым крышей служили бескрайние просторы неба. По-видимому, дедушка и бабушка, с первых дней моей жизни заменившие мне родителей, не проявляли должной строгости, поэтому требовательность каменщика и даже его усилия сделать из меня хорошего мастера казались мне проявлениями ничем не вызванной жестокости. Это порой выводило меня из себя, недовольство мое было сильнее доводов рассудка, и в девятнадцать лет[1] я решил пойти в солдаты, чтобы завоевать славу на поле брани и стать капралом или полковником — кем именно, мне было все равно, тем более что я не очень хорошо понимал, в чем разница между этими званиями и какие опасности, испытания и лишения ждут меня на военном поприще.

И вот, поддавшись порыву, и вступил в ополчение и получил за это вознаграждение — десять гиней — сумму, казавшуюся мне неисчерпаемой; не прошло, однако, и года, как мне захотелось ее пополнить, и я записался волонтером в четвертый его величества пехотный полк, которым командовал подполковник Диксон, превосходный офицер.

Месяца через полтора нас отправили в Голландию, где герцог Йоркский, возглавлявший английские войска, пытался сдержать натиск французских республиканцев[2]. Наш полк влился в дивизию покойного генерал-лейтенанта графа Чатхэма.

Я не собираюсь задерживаться на этом периоде моей жизни или подробно описывать военные действия в Голландии; скажу только, что в одном из сражений мы понесли большие потери, а я был ранен — и довольно сильно — в правую руку. Вскоре наш корпус вернулся в Англию, и четвертый полк стал лагерем в Чатхэме. Здесь я получил еще одну денежную награду, на этот раз за длительную службу (ведь я уже четыре года носил мундир и благодаря своей исполнительности и примерному поведению был на хорошем счету). А может, начальство выделяло меня за высокий рост — во мне было как-никак шесть футов пять дюймов[3].

Все бы хорошо, да тут сказались недостатки моего воспитания. Меня снова начало точить какое-то беспокойство, и я, к сожалению, связался с дурными людьми в нашем полку, которые постепенно подчинили меня своему влиянию.

Сначала мы просто озорничали, но дальше — больше, и в конце концов, когда я вернулся из шестинедельного отпуска — я проводил его у приятелей в Чешире, — мне и моим дружкам предъявили обвинение в том, что мы нарушили закон.[4]

Суд признал меня виновным, но в то время законы толковались так странно, когда дело касалось солдат и матросов, что я до сих пор не знаю, к какому наказанию и на какой срок был приговорен.

Чтобы это не удивило моих читателей, напомню, что в то время ссылка еще не стала мерой наказания, налагаемой законом, и что судьбой солдат и матросов распоряжались чаще всего военные власти, а не судьи, многие из которых считали, что армия и флот им не подвластны. Как бы то ни было, приговор разлучил меня с родными, о которых я с тех пор ничего не знаю. Вот только, повторяю, о брате я прослышал, будто он совсем недавно жил еще в Мидлвитче.

Итак, судьба моя резко изменилась. Я стал арестантом и строил укрепления под Вулвичем. Но примерно через полгода у меня появилась надежда восстановить репутацию честного человека и снова стать свободным: английское правительство приняло решение основать каторжную колонию на берегу залива Порт-Филипп, который, находится на юго-восточном побережье Новой Голландии[5].

В то время это была единственная заселенная часть материка, известная под названием Новый Южный Уэльс.

Большую группа арестантов — я, очевидно, попал в их число лишь потому, что знал ремесло каменщика, — погрузили на борт корабля его величества «Калькутта». Командовал судном капитан Вудрифф. На нем же плыл будущий губернатор нового поселения подполковник Коллинз[6] в сопровождении офицеров и взвода солдат; они должны были охранять нас в пути и по прибытии на место. Не скажу, чтобы они были очень уж строги. Мне, например, поскольку я изо всех сил старался быть полезным, даже разрешали большую часть времени проводить на палубе и помогать команде. Вообще, надо отдать должное офицерам, обращались они с нами сносно, насколько это было возможно в ту пору, когда насилие считалось главным методом воздействия на заключенных, а кнут и веревка были с ними неразлучны. По тогдашним понятиям, любая попытка повлиять на преступника, смягчить его душу, утешить, внушить надежду на возвращение в общество была равносильна подстрекательству к бунту. Если заключенный не получал дополнительного срока и не подвергался дисциплинарным взысканиям, он мог считать, что ему повезло.

Но вот наше плавание пришло к концу, и «Калькутта» бросила якорь примерно в двух милях от мыса Лонсдейл[7]. Австралийцы называли его Коонан, что означает «угорь», так как прибрежные воды изобиловали этой рыбой. От ближайшего населенного пункта — Сиднея мыс отделяло не менее шестисот миль. Именно поэтому колонию решили основать здесь, чтобы у каторжников не было даже надежды на побег.

Вскоре узники и стража высадились на сушу. Тем, кто вроде меня знал строительное ремесло, разрешили поселиться в стороне от всех, так как пильщикам, штукатурам, каменщикам надо было свободно передвигаться, как того требовала их работа.

Из общественных зданий мы прежде всего принялись строить склады. Почти три месяца я клал кирпичи, и все это время меня одолевало желание бежать и добраться до Сиднея. Намерение это граничило с безумием. Меня могли схватить, и тогда мне грозила бы суровая кара, возможно казнь. Если бы даже мне удалось уйти от преследователей, в чужом, неведомом краю, населенном дикарями, чьих обычаев и языка я не знал, меня подстерегали тяжелые лишения, голодная смерть, не говоря уже о несчетных опасностях, которые читатель может только вообразить, да и то если у него богатая фантазия. Описать же их не в силах никто, даже я, хотя по воле господней я их все преодолел.