Виктор Кузнецов - Сергей Есенин. Казнь после убийства

Написав очередное опровержение в суд, Сергей Александрович спешно, 2 ноября, приехал в Ленинград. Рядом с ним вертелся его приятель-журналист Георгий Феофанович Устинов (далее о нем будет отдельный разговор); встречался поэт с прозаиком Николаем Никитиным (об этом впереди речь особая) и еще с очень не многими знакомыми. Он не пожелал даже повидаться с Вольфом Эрлихом, хотя позже будто бы просил его позаботиться о подыскании квартиры в Ленинграде. 12 ноября 1925 года Эрлих высказал свою обиду Есенину: «Хорош! Трое суток пробегать в Питере и не зайти, не известить». Очевидно, совершая свой ноябрьский «набег» в Ленинград, поэт, дабы уйти от судебной тяжбы, решал тогда очень важный для себя вопрос, прежде всего, как избавиться от липкинской судебной «погони».

Выход из сложного положения подсказали сестры поэта Катя и Шура; от всех ищеек ему надо хотя бы временно, для погашения все больше раздувавшегося судебного костра, «спрятаться» в клинике Московского университета («психов не судят»). Поэт долго не соглашался, однако все — таки был вынужден 26 ноября 1925 года лечь в больницу, чтобы хотя бы передохнуть от огромного нервно-психологического напряжения. Опекал его здесь земляк профессор Петр Борисович Ганнушкин. Доктор трогательно охранял покой Есенина, оберегал его от судебных исполнителей и всех тех, кто стремился во что бы то ни стало «упечь» его в тюрьму. Вот лишь одно из свидетельств заботы профессора о своем подопечном:

«Удостоверение

Контора психиатрической клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С. А. находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с. г. и по настоящее время; по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде.

Ассистент клиники Ганнушкин. Письмоводитель (подпись неразборчива)».

Грустная обитель, конечно же, не радовала добровольного узника, но приходилось терпеть. О его истинном здоровье говорят написанные здесь подлинные шедевры: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…», «Ты меня не любишь, не жалеешь..», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» и др.

«Психиатрический» сюжет, его причины ортодоксальные исследователи или скрывали, или толковали вульгарно-прямолинейно. И в наше время выходят книга, в которых смакуется «болезнь» Есенина. Увы, еще очень многие и ныне его любят с ненавистью и ненавидят с любовью!

Странно, что почти все авторы, биографы поэта, прошли мимо его письма к приятелю, партийному деятелю Петру Ивановичу Чагину (Болдовкину), другу и соратнику С. М. Кирова, кстати, одобрявшего поэзию Есенина. 27 ноября 1925 года, на второй день после пребывания в грустных палатах, Сергей Александрович сообщит Чагину: «Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем, — не знаю, но, вероятно, и никто не знает.

Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. <…> Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу, пошлю всех в Кем и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Ключевое признание поэта, бывшего социального романтика, мечтавшего увидеть после Октябрьского переворота «Коммуной вздыбленную Русь», богоборца 1917 года, имажиниста и т. д. 1923 год стал кризисным в его жизни и творчестве.

Есенин не раз заявлял о своем желании «махнуть за границу». В письме к А. Кусикову (7 февраля 1923 года), в котором он отказывается от «Великой Октябрьской», говорит о нежелании быть пасынком в родном государстве и замечает о своей тревоге: непомерной трудности жить в советской диктаторской России и одновременно неприятии типа жизни на чужой земле, хотя стремление найти страну, приемлемую его духу и характеру, в нем не остывало. «Если бы я был один, если бы не было сестер, — заявляет он в том же послании (при возвращении из путешествия по странам Европы и Америке с Айседорой Дункан), — то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь». <…> «Не могу, ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу». И это его не единственный крик обрести новую обитель, где бы он мог найти творческий и бытовой покой.

21 декабря 1925 года поэт покидает психиатрическую клинику, собирает свои нехитрые пожитки, прощается со всеми родными и знакомыми и 23 декабря отправляется в Ленинград. Не будем касаться явно надуманных стараний Вольфа Эрлиха о есенинском житье-бытье. Современники утверждают в один голос, что он остановился в престижной гостинице «Англетер».

Вот как описывал его вселение журналист Г. Ф. Устинов, якобы вместе с женой опекавший неуемного молодого приятеля в «Интернационале» (так одно время называли отель, старое наименование вернулось официально в октябре 1925 года). «Довольно, надоела Москва», — якобы передавал, по его собственному откровению, Есенин в «Новой вечерней газете» (29 декабря).

Устинов, «мерзавец своей жизни», (из воспоминаний Гариной-Гарфильд): «Порвал со всеми родственниками и навсегда перебираюсь в Ленинград!» Сам Есенин рассказывал, что с родственниками не «порвал» официально, а простился, предвидя дальнюю и опасную дорогу; переезжать на брега Невы не имело смысла, так как, повторим, он, подсудимый, дал подписку о невыезде из Москвы (столица не «надоела», а грозила тюремным позором, от которого он бежал. — В. К.). Его бы легко разыскали и препроводили на скамью подсудимых. В статье Устинова много и других явных натяжек и грязных вымыслов.

Подчеркнем, это была первая ложная публикация после смерти Есенина. Думаем, автор срочно выполнял чей-то «высокий» приказ. Еще помалкивала милиция, еще не был готов акт судмедэкспертизы, а журналист бойко расписывал гибель поэта. Ниже мы представим подробный портрет «мерзавца», и многое прояснится. В том же номере газеты появился репортаж из 5-го номера «Англетера» литератора Николая Брыкина, изобразившего «самоубийцу» обутым в сапоги, хотя на его ногах были туфли. Кощунственная вакханалия вокруг имени поэта-мученика только начиналась.

Дня утверждения истины требовались документы и материалы «Англетера». Он сравнительно легко «открыл бы двери», если бы нам позволили заглянуть в соответствующие архивные бумаги экономического отдела (ЭКО, начальник Рапопорт) ленинградского ГПУ. Этот отдел контролировал работу гостиниц, в том числе и «Англетера». На наш запрос работники местной Федеральной службы безопасности (ФСБ) дали официальный ответ: по недостаточно выясненным причинам материалы ЭКО (1925–1926) утрачены. Потеря (?) огромная, ведь к товарищу Рапопорту и его сослуживцам стекались многие «казенные» бумаги: рапорты и отчеты управляющего, рабочие журналы регистрации постояльцев гостиницы, досье на ее сотрудников — да мало ли что там таилось! Хочется надеяться, что архив ЭКО Ленинградского ГПУ все-таки уцелел и в свое время отыщется.