Лэнс Армстронг - Не только о велоспорте: мое возвращение к жизни

Правда заключается в том, что рак оказался лучшим событием в моей жизни. Не знаю, почему я заболел, но эта болезнь сотворила со мной настоящее чудо, и я не хотел бы, чтобы ее не было. Почему я должен отказываться от самого важного, перевернувшего всю мою жизнь события? Люди умирают. Эта истина столь страшна, что временами мне не хватает духу произнести ее вслух. Зачем тогда к чему-то стремиться, можете спросить вы. Почему бы не остановиться на том самом месте, где мы находимся в данный момент? Но есть и другая истина. Люди живут. Это противоположно направленная, но столь же справедливая истина. Люди живут, и порой живут замечательно. Когда я болел, то видел в каждом дне своей жизни больше красоты, триумфа и правды, чем в любой велогонке, — и это были человеческие моменты, а не какие-то чудеса. Я познакомился с человеком в потрепанном тренировочном костюме, который оказался блестящим хирургом. Я подружился с перегруженной делами медсестрой по имени Лат-рис, обеспечивавшей мне такой уход, который мог быть лишь результатом глубочайший близости наших душ. Я видел детей без ресниц и бровей, «сожженных» химиотерапией, которые боролись за свою жизнь с упорством Индурайна.

Я сам еще не вполне понимаю, что это было. Единственное, что я могу сделать, — это рассказать вам, как это было.

Разумеется, я должен был бы знать, что у меня что-то не так со здоровьем. Но спортсменам, а велосипедистам особенно, свойственно самоотречение — отказываешься прислушиваться к усталости и боли, потому что должен закончить гонку. Велоспорт — это самоистязание. Ты крутишь педали целый день, шесть или семь часов в любую погоду по булыжнику и песку, под ветром, дождем и я даже градом, но не должен прислушиваться к боли. Болит все. Болит спина, болят ноги, болят руки, болит шея и конечно, болят ягодицы.

Так что нет, я не должен был обратить внимание на свое неважное самочувствие в 1996 году. Когда той зимой у меня слегка опухло правое яичко, я сказал себе что с этим можно жить, поскольку был уверен что это как-то связано с ездой на велосипеде или какими-то физиологическими процессами. На моих спортивных показателях это никак не сказывалось, и я не видел причин останавливаться.

В велоспорте чемпионами становятся, как правило уже в зрелом возрасте. Необходимы годы, чтобы нарастить физическую выносливость, и стратегический ум обретаешь только с жизненным опытом. К 1996 году я почувствовал, что наконец-то достиг своего расцвета. Той весной я выиграл «Флешь-Валонь», тяжелейшую гонку через Арденны, в которой до той поры еще не преуспел ни один американец. Финишировал вторым на дистанции «Льеж-Бастонь-Льеж», классической гонке на 267 километров, которые необходимо преодолеть за один изнурительный день. Выиграл «Тур Дюпон», 12-дневную гонку протяженностью почти 2000 километров по горам Каролины. К этим результатам я добавил еще пять вторых мест и впервые в своей карьере был близок к тому, чтобы войти в пятерку лучших велогонщиков мира.

Но любители велоспорта после моей победы в «Тур Дюпон» заметили во мне нечто странное: обычно, пересекая финишную черту первым, я энергично сжимаю и разжимаю кулаки. Но в тот день я был слишком изможден, чтобы торжествовать победу в седле. Глаза мои были налиты кровью, лицо раскраснелось.

После весенних побед я должен был бы ощущать уверенность в себе и приток энергии, но чувствовал только усталость. У меня болели соски. Если бы я разбирался в физиологии немного больше, то понял бы, что это признак болезни. Это означало, что у меня был повышен уровень ХГЧ, гормона, который обычно вырабатывается в организме беременных женщин. В организме мужчин он присутствует в крошечных количествах и повышение его уровня означает дисфункцию яичек.

Я думал, что просто перетрудился. «Встряхнись, — говорил я себе, — ты не можешь позволить себе уставать». Меня ждали два самых главных соревнования сезона: «Тур де Франс» и Олимпийские игры в Атланте, — и это были те соревнования, ради которых я столько старался.

С дистанции «Тур де Франс» я сошел уже на пятый день. После гонки под проливным дождем у меня заболело горло, и начался бронхит. Я кашлял, у меня болела спина, и я уже просто не мог ехать дальше. «Не могу дышать», — объяснил я журналистам. Как оказалось, это были пророческие слова.

В Атланте мое тело предало меня снова. Я приехал шестым в гонке на время и двенадцатым в шоссейной гонке. Результаты эти можно было бы назвать совсем неплохими, но они никак не отвечали моим высоким ожиданиям.

Вернувшись в Остин, я пытался убедить себя, что причиной всему был грипп. Я много спал, но не высыпался. Однако я не обращал внимания на свою сонливость, списывая ее на тяжелый сезон.

Восемнадцатого сентября я отметил свое 25-летие, а пару дней спустя пригласил кучу друзей на концерт Джимми Баффета, взяв по такому случаю напрокат аппарат для приготовления коктейля «Маргарита». Из Плано приехала моя мать Линда, и в разгар праздника я сказал ей: «Я самый счастливый человек на свете».

Я любил свою жизнь. У меня была красивая подруга, Лайза Шилз, с которой мы вместе учились в университете штата Техас. Я только-только подписал двухгодичный контракт с престижным французским велоклубом «Cofidis» на 2,5 миллиона долларов. У меня был шикарный новый дом в средиземноморском стиле на берегу озера Остин. Он строился несколько месяцев и в его архитектурном оформлении и внутреннем убранстве были учтены все мои пожелания. Огромные окна выходили на плавательный бассейн и внутренний дворик в форме раковины, который тянулся к самому причалу, где были пришвартованы мои личные моторная лодка и водный мотоцикл.

Только одна вещь омрачала тот вечер: во время концерта я ощутил приступ головной боли. Она началась как тупое постукивание. Я принял аспирин. Не помогло. Боль только усилилась.

Я попробовал ибупрофен. Проглотил четыре таблетки, но боль не унималась. Я решил, что причина тому — слишком большое количество выпитых «Маргарит», и сказал себе, что больше никогда не буду пить эту дрянь. Мой друг и адвокат Билл Стэплтон предложил мне лекарство от мигрени, которое нашлось в сумочке у его жены Лоры. Я принял три таблетки. Тоже никакого эффекта.

Боль усиливалась и стала такой, как ее порой показывают в кино: голова раскалывается, и ее хочется изо всех сил сжать обеими руками, чтобы она не развалилась на части.

Наконец я сдался и отправился домой. Выключил повсюду свет и в полной неподвижности лег на диван. Боль не отступала, но вкупе с текилой так измучила меня, что я наконец уснул.

Утром голова уже не болела. Отправившись на кухню приготовить кофе, я заметил, что со зрением у меня что-то не так — края предметов расплывались. «Наверное, старею, — подумал я. — Может быть, мне нужны очки?» У меня всему находилось оправдание.