Юрий Нагибин - Силуэты города и лиц

Устрашающая Москва времен кровавых пиров Грозного царя возникает в незаконченном стихотворении (а может, поэме?) о молодом опричнике. В зачине — дивное описание люто-морозной московской ночи с синим чистым небом в россыпи мелких звезд; чудесная подробность: в тишине «лишь только лает страж дворовый. Да цепью звонкою гремит». Этой звонко-гремящей цепью создается огромность ночного лютого беззвучья.

Эпическая картина старой Москвы возникает в «Борисе Годунове». В пьесе не может быть городского пейзажа, она работает в своем материале, воссоздавая шум времени. Как многозвучен народный хор: в нем и горечь, и забитость, и едкий московский ум, и терпкий юмор. Но наигрознейше звучит не речь, а отвергающее молчание.

Трагедия кончается ремаркой: «Народ безмолвствует».

Бывали случаи, когда Пушкин порывисто кидал любимый Петербург к ногам Москвы:

Пора! В Москву, в Москву сейчас!Здесь город чопорный, унылый.Здесь речи — лед, сердца — гранит;Здесь нет ни ветрености милой,Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Это значило, в Петербурге не было Екатерины Ушаковой, проживавшей тогда в Москве, на Средней Пресне.

Вообще же, отношение к Москве не было у поэта ровным, однозначным. Его многое восхищало, он в полной мере осознавал великое значение Москвы для России, но многое и не устраивало в тяжеловесном быте первопрестольной. Наиболее отчетливо это двойственное отношение к Москве сказалось в раннем (1819) послании Всеволожскому. Тут Москва предстает и неким эдемом, «где наслажденьям знают цену», и премилой старушкой, пленяющей живостью, и тучной бездельницей, мешающей жеманство, важную глупость с карточной скукой, и даже вертепом с «египетскими девами».

В свою очередь Москва относилась к Пушкину с известной настороженностью. Конечно, ему знали цену, на гуляньях его появление вызывало фурор (осталось свидетельство юной Сушковой, ставшей известной поэтессой Ростопчиной), но видели в нем не своего, не земляка, а приезжую знаменитость.

Судьбоносной для Пушкина Москва стала с появлением в его жизни Наталии Николаевны Гончаровой. Центром мироздания оказался дом на углу Скарятинского и Большой Никитской (ныне ул. Герцена). Отсюда после долгого и мучительного жениховства с тяжелыми объяснениями, оскорбительными отказами, полусогласиями и проволочками повел Пушкин к венцу свою Мадонну — «чистейшей прелести чистейший образец», бракосочетание состоялось в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот, сохранившейся до нашего времени. Поселились молодожены на Арбате в «доме Хитрово», где теперь маленький музей. Накануне женитьбы Александр Сергеевич устроил тут прощание с холостой жизнью — «мальчишник», на котором присутствовали его ближайшие московские друзья: Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Вяземский, Нащокин, Иван Киреевский, композитор Верстовский, а также родной брат Лев. И был Пушкин очень грустен.

Приезжая в Москву в последнюю, самую трудную пору своей жизни, Пушкин неизменно находил приют в теплом, хотя и не слишком опрятном гнезде добрейшего, умного, беспредметно одаренного типичного московского чудака Павла Воиновича Нащокина. Считается, что дом сберегли, и он до сих пор стоит на углу улицы Рылеева и улицы Фурманова. Кстати, остается загадкой, почему переименовали два старых московских переулка Гагаринский и Нащокинский, связанных с памятью Пушкина? Дмитрий Фурманов действительно проживал тут некоторое время, но его героическое бытие протекало совсем в иных пределах, а Рылееву сделали вовсе не нужный ему подарок. Самый же дом, вместо того чтобы отреставрировать — он выглядел вполне сносно, — разрушили до основания, а потом построили заново. Говорят, что так дешевле, — возможно, но историческое и мемориальное значение постройки утрачено. К сожалению, это обычная практика московских «восстановителей».

И все же пришло время, когда Москва вернула себе великого уроженца. Она не отняла его у Петербурга — да это невозможно, — но разделила с ним честь считаться городом Пушкина.

В 1880 году при огромном стечении народа произошло торжественное открытие памятника поэту на Тверском бульваре. До этого в Москве памятники ставились только коронованным особам и полководцам. Построен памятник был, как храм, на народные деньги. К этим торжествам Ф. М. Достоевский подготовил речь о Пушкине, которую и произнес на заседании Общества любителей российской словесности. Эта речь, раскрывшая национальный и общечеловеческий смысл неповторимого явления Пушкина, стала крупнейшим литературным, историческим и общественным событием.

Опекушинский памятник сказался центром притяжения Москвы, поклониться бронзовому Пушкину считал себя обязанным каждый гость столицы, о нем слагались стихи, возле него встречались влюбленные, играли дети, им навеки была околдована девочка Марина Цветаева. Долгий Тверской бульвар, то в зелени листвы, то в золоте и багрянце, то в искрящемся снеге, был его шлейфом.

А потом случилась беда, характерная для Москвы: Пушкина переселили. Его поставили посреди большой площади, где он потерялся. Краем глаза поэт видит место своего прежнего обитания и ленту как бы обезглавленного бульвара. Пусть Москва хоть однажды изменит обычаю не верить слезам, пусть поверит слезам своих граждан и вернет бронзового Пушкина на то единственное место, где ему надлежит быть[1].

Вдали музыка и огни

Выдающийся (а может, великий?) русский скульптор Анна Семеновна Голубкина умерла в 1927 году. Она была современницей людей, ныне неторопливо доживающих свой век, в том числе автора этих строк. Я мог бы помнить ее, как помню бритую голову и печальный взгляд Маяковского акуловских дней, а это было через год после смерти Голубкиной, как помню ослепительный пробор театрального художника Жоржа Якулова, частого гостя нашего дома в мою дошкольную пору. А вместе с тем о ней известно на удивление мало, словно она жила не в нашу эпоху, а во мгле русского средневековья. Будем точны, мы знаем вехи ее жизни, знаем бесчисленное множество мелочей, до нее касаемых, и хорошо, что знаем, — все это важно, но, к сожалению, мы не знаем обстоятельств первостепенных, судьбоносных — есть такое выспренное и противное выражение, а другое не идет мне в голову. Было бы естественно знать их, но какой-то странный заговор молчания окружает одинокую, неприкаянную фигуру Анны Семеновны.

Анна Семеновна Голубкина увидела свет 16 января — по старому стилю — 1864 года в уездном городе Зарайске Рязанской губернии, ныне отошедшем к Московии.

Когда Василий Розанов, умный, талантливый и ядовитейший писатель порубежья веков — нынешнего и минувшего, увидел скульптуры Анны Голубкиной, он сказал: если в Зарайске такие огородницы, то какого же ума должен быть зарайский городской голова!