Шмуэль-Йосеф Агнон - О Мартине Бубере

Около шести лет прожил я в Стране Израиля и уехал оттуда в Берлин. Будучи в Берлине, я неоднократно слышал имя Бубера, а порою – рядом со своим именем. Как дело было? Когда я рассказывал что-нибудь о хасидах или приводил хасидское изречение, кто-нибудь из присутствующих замечал: Жаль, Бубер вас не слышит.

Как-то раз, накануне зимы я поехал к Буберу в Целендорф, по соседству с Берлином. Кто-то, Шломо Шиллер[4] или Рабби Биньямин[5] или Яаков Тахон[6], написал мне для Бубера рекомендацию.

Приехал я к Буберу. Служанка, едва говорившая по-немецки, провела меня в полутемную комнату. Картины, развешанные на стенах, и книги, поблескивавшие сквозь стекла шкафов, словно играли со мной в прятки. Но я думал о хозяине этого дома и не размышлял ни о доме, ни о его содержимом. Тем не менее мне показалось, что все вещи в этом доме к месту и на месте, и я, прибывший сюда с кратким визитом, тоже оказался к месту.

Вскоре появился хозяин. Ростом чуть ниже среднего, с аккуратной бородкой и складно одетый. Если б он не вышел с непокрытой головой, я сказал бы, что уже встречал его в Иерусалиме, у Западной Стены. Он приветливо глянул на меня и спросил, как меня зовут, потому что служанка назвала меня не Агноном, а Аароном. Услышав, кто я, он стал еще приветливее и сказал, что днем раньше был у него... великий еврейский писатель, проживавший в Берлине, и особо хвалил ему мой рассказ «И стала кривизна прямизною». Мне было приятно снова услышать о похвале того писателя, особенно потому, что он уже хвалил меня в письме к рабби Биньямину.

Я собирался рассказать Буберу хасидские истории, но до этого дело не дошло. Поскольку я приехал из Страны Израиля, он начал расспрашивать меня о Стране Израиля. А коль скоро вспомнили при мне о Стране Израиля, я начал говорить и не мог остановиться. Из замечаний Бубера я понял, как дорога и близка была ему та страна и как много он знал о ней, хотя не бывал там. Среди прочего, он сказал мне, что две вещи удерживают его от переезда в Страну Израиля: первая, что там нет музеев изобразительного искусства, а вторая, что там всякий может явиться к тебе в дом без предупреждения.

По прошествии месяца или двух прибыл в Берлин Рабби Биньямин, кажется, по поручению сионистской организации. Бубер относился к Рабби Биньямину с большой симпатией, как и многие берлинские сионисты. В один из дней Рабби Биньямин пригласил меня вместе с ним навестить Бубера. С тех пор Бубер сам меня приглашал, и я сделался постоянным гостем в его доме.

Вижу я, что одно цепляется за другое, и воспоминания мои расплываются. Поэтому постараюсь покороче и расскажу лишь о двух вещах, о хасидских историях и о языке.

Как я уже много раз сказывал, стоило мне заговорить о хасидах и рассказать какую-нибудь хасидскую байку, тотчас кто-нибудь говорил: Жаль, Бубер вас не слышит. Однажды, будучи у Бубера и беседуя с ним о хасидизме, я рассказал ему хасидскую историю. Когда я закончил рассказ, Бубер достал тетрадку, заглянул в нее, тут же взял непереплетенную еще книгу и показал мне мой рассказ в напечатанном виде. И так было с большинством историй, которые я ему рассказывал. Однако мне все-таки немножко посчастливилось, потому что не все стороны хасидского учения и не все истории, рассказанные мною, были ему известны, либо он знал их, но в несколько ином виде. А Бубер записывал все хасидские истории, и во всех вариантах. Мне же это было в диковинку: и порядка такого я не знал, и вдруг увидел множество томов с хасидскими историями, записанными одним человеком. До того времени мне не приводилось видеть хасидские истории в печатных сборниках, я привык узнавать их со слов рассказчика. Только про хасидское учение я читал в книгах.

А теперь о языке. Бубер пригласил меня заниматься с его сыном ивритом. Когда мы обсуждали с ним, каким учебником воспользоваться, Бубер сказал: Я не прошу, чтобы мой сын знал, как на иврите «кофе», я прошу, чтобы он знал все слова Священного Писания и их значения. Признаться, речь его меня удивила. Мы, жители Страны Израиля, всякий день изобретаем новые слова, чтобы обозначить все материальное, а он отказывается от этого ради языка Торы, пророков и прочих библейских книг. Мы, жители Страны Израиля, вот-вот позабудем, что есть Тора и вообще Писание, а ему важны именно значения библейских слов.

Поскольку я не собираюсь писать книгу изречений Бубера, пропущу несколько лет и остановлюсь на том периоде, когда я особенно с ним сблизился, когда мы вместе собирались упорядочить все хасидские истории и распределить их по частям. Напомню, что первая часть – истории Бешта – уже была составлена и готова к печати, и выпустить ее собиралось издательство «Двир»[7], но в моем доме в Бад-Гомбурге разразился пожар, и эта книга сгорела вместе со всем, что мною написано, включая роман-трилогию «Среди живых», о выходе в свет которого успел известить читателей журнал «Ѓа-ткуфа», том 4.

Как-то раз Бубер оказался в Бад-Гомбурге. Ахад Ѓа-Ам[8] и Бялик захотели его повидать. Оттого и получилось, что в закатный час сидели на балконе моей квартиры, лицом к заросшему деревьями саду, три вождя поколения и обсуждали дела нации. Зашла речь о Декларации Бальфура[9]. Ахад Ѓа-Ам сказал: Если упустят момент, другая такая возможность не представится, ибо все сроки прошли, и это – последний шанс на Избавление. Содрогнулся Бубер и сказал: Я представляю себе Избавление народа Израиля иначе. Опустил Ахад Ѓа-Ам голову на грудь и умолк, и легчайшая улыбка тронула его лицо при мысли об этом разумнике, романтические мечты которого лишают его здравого смысла.

В другой раз навестили меня в Иерусалиме Ахад Ѓа-Ам и Бялик. За беседой я рассказал им, что Бубер назначен профессором в университете Франкфурта. Бялик пожал плечами, как человек, у которого подобное назначение вызывает сомнение. А Ахад Ѓа-Ам сказал: Вижу я, что ты недоволен. Был бы назначен такой-то, стал бы читать лекции об ивритской филологии, был бы назначен сякой-то, стал бы читать о другом в том же роде. Но Бубер, поверь мне, человек ответственный, он свою роль исполнит лучше, чем кто-либо другой из еврейских ученых.

Я стар годами и многих людей знавал на своем веку. Мудрецов, и литераторов, и всевозможных деятелей. Но кажется мне, что никто из них не был столь благожелательным, как Бубер. Он в любую минуту готов был помочь стоящему человеку. Этой душевной щедростью он привлекал к себе молодежь, в которой видел задатки таланта.

А вот и пример. Приехал к нам молодой лектор из западной страны и не нашлось никого, кто бы ему посодействовал. Его оттеснили, и он упал. Когда об этом рассказали в присутствии Бубера, тот сказал: В другом обществе о таком человеке постарались бы позаботиться с самого начала и не дали бы ему упасть, а упал бы – поспешили его поддержать, чтоб поскорее поднялся снова.