Юрий Пахомов - Прощай, Рузовка!

Дико подумать, мы с Игорем жили в одном городе, но ни разу не встретились. Из торцевого окна школьного коридора можно было разглядеть ворота в типичный краснодарский двор с низкими кирпичными домами, в одном из них жила семья, приютившая Игоря, — дядя Лёня, тётя Нина и двоюродная сестричка Лидоша, в другом, совсем уж маленьком — бабушка. Игорь — сирота, отца потерял в раннем детстве, мать — начальник поезда, перевозившего военные грузы, умерла в конце войны. Учились мы в разных школах и встретились при поступлении в академию.

Первый отпуск, запах гари, натужный паровозный гудок, мохнатым комом укатывающийся в ночную темень, редкие огни, Краснодар, площадь перед вокзалом, забитая станичниками, узкие привокзальные улочки, запах перезревших слив и, наконец, знакомый забор с огромной акацией. Мы ещё не друзья, мы однокурсники, поэтому видимся редко, и нет ещё чувства тяготения друг к другу.

Я внимательно вглядывался в лица однокашников. За год ребята подров-нялись, уже не отличишь, кто городской, кто деревенский, Ленинград наложил на них отпечаток, и акцент сохранился разве что у белорусов, да и то он еле заметен. Вот сидит, упершись локтями в раздувшийся от деревенских даров «сидор» — зелёный вещмешок, Саша Гаврушев. Саша в восемнадцать лет увидел паровоз и впервые попробовал лимонад. Он незаметен, говорит тихим голосом, неразличим в толпе. Разве мог я тогда предположить, что Гаврушев сделает самую блестящую среди однокурсников карьеру военного врача — станет начальником медицинской службы Балтийского флота.

Жизнь не раз сталкивала меня с Сашей то на Северном, то на Тихоокеанском флоте, то в Ленинграде. Хочется думать, что мне удалось сыграть определенную роль в его жизни. Как-то после заседания научно-технического комитета одного закрытого НИИ я отпустил машину на Невском и пошёл пешком по Владимирскому проспекту. Нужно было освежить голову. Заседания обычно заканчивались часов в семнадцать, дальше — несколько часов свободного времени, «Красная стрела», утром Москва и сразу, с вокзала, на работу. Можно успеть навестить друзей, посидеть в ресторане или просто побродить по вечернему Ленинграду. На этот раз у меня были два билета в Мариинку на балет «Лебединое озеро». Январь стоял сухой, морозный, по Владимирскому проспекту мела поземка. У подсвеченного огнями подъезда театра Ленсовета я едва не столкнулся с Сашей Гаврушевым. Шёл он, засунув руки в карманы шинели, шапка надвинута на лоб. Обнялись. Саша предложил:

— Пойдём посидим где-нибудь, выпьем.

— У меня встречное предложение, идём в Мариинку. Есть лишний билет.

— Что-то мне сегодня не до искусства. Настроение скверное, поговорим по дороге. Я тебя провожу.

Мы миновали глыбу Владимирского собора, свернули на Загородный проспект. Саша рассказал, что служит на Камчатке, флагман дивизии атомоходов, надоело, перспектив никаких. Сейчас в отпуске, остановился в «Октябрьской», завтра в Москву, нужно поговорить с кадровиком Советовым. Может, что предложит.

— Незачем тебе в Москву ехать.

— Не понял.

— В ложе Мариинки сегодня будет Игорь Константинович Советов. Мы с ним вместе возвращаемся в Москву. Вот и поговоришь в непринужденной обстановке. Выпьем в поезде, перед отходом. Бутылка коньяка у меня в портфеле.

Мариинка, балет, коньяк, беседа в курилке — через три месяца Саша в Советской Гавани в роли начмеда базы, а еще через два года — заместитель начальника медицинской службы Тихоокеанского флота. Служба пошла.

По высвеченному солнцем больничному парку летали серебристые паутинки, в виварии лаяли собаки. Неподалеку от вивария в тенистом углу разместился морг. В нём, в начале века, лежало тело поэта Иннокентия Анненского, умершего на ступеньках Царскосельского вокзала, а по дорожке, ведущей к главному зданию Обуховской больницы, некогда прохаживался со свитой принц Ольденбургский, а на лестничной площадке больницы, перед тем как броситься в пролёт лестницы, страдал от тоски и безысходности гениальный и безумный писатель Всеволод Гаршин. История переплелась с реальностью…

От КПП к памятнику Пирогову шли, точнее, плыли по воздуху старшины рот: высокий, сутуловатый, со сросшимися у переносицы бровями Николай Ермилов и всеобщий любимец Константин Артарчук, с трудом удерживающий на лице суровое выражение. Ермилов поднял руку и крикнул:

— Всё, дробь! Отпускную расслабленность отставить. Всем следовать в Рузовскую казарму. Вопросы?

— Строем пехать или можно индивидуально? — спросил Филипцев.

— Индивидуально, причём осторожно переходя проезжую часть улицы.

Филипцев — московский хулиган с Якиманки. Только тройка по поведению помешала ему получить золотую медаль в престижной школе, где учились сынки дипломатов, крупных партийных работников и министров. За шесть лет учёбы я ни разу не видел Славку с учебником в руке, зато лекции он слушал внимательно, перед экзаменами ему достаточно было полистать чужой конспект. Поступки его чаще всего были неординарны, а уж шуточки всегда на грани фола.

Казарменный гальюн с унитазами типа «генуя» — священное для курсантов место (пусть не морщатся чистоплюи, никогда не служившие в армии), здесь можно укрыться от старшинского гнева, обсудить последние новости, перекурить. Одним словом, клуб по интересам.

И вот сидим мы в позиции «орла», беседуем, и тут приоткрывается дверь и кто-то командует:

— Встать, смирно!

И этот «кто-то», несомненно, старшина роты. Голос не спутаешь.

Мы вскакиваем как есть. У дневального Руслана Годинова срывается с ремня штык от карабина и исчезает в глубинах фановой системы.

— Вольно, ребятки, проверка боеготовности, — в проёме сияет улыбающаяся рожа Филипцева.

— Сволочь ты, Славка, — горестно говорит Володя Тюленев. — Я же только чехол выстирал.

Его белая бескозырка лежит посреди лужи. Недавно была приборка.

— Заметь, Вова, бескозырка всегда падает белым чехлом вниз. Закон термодинамики.

— Да пошёл ты…

Руслан чуть не плачет:

— Идиот, как же я теперь достану штык? За утрату оружия знаешь, что бывает?

— Минимум — штрафбат, максимум — вышка. Ничего, прорвёмся. — Славка начинает раздеваться. Оставшись в одних трусах, ухмыляется:

— Слабонервных прошу покинуть служебное помещение.

Филипцев бесстрашно засовывает длинную обезьянью руку в зев унитаза и через минуту извлекает оружие. — А теперь, братцы, мыться. Тащите воду из титана.

Намыливают Филипцева вчетвером. Голова, грудь, живот. Серые хлопья пены шлепаются на кафель. Неожиданно Славка вырывается, выскакивает в коридор. Перепуганный дежурный офицер спрашивает: