Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

— Хорошо, спасибо, — автор на предложенном ему листке написал свой адрес.

— Я провожу вас.

— Ну что вы…

— Пожалуйста…

В коридоре им попался Олейников.

— Что — опять?

— Ага, — пробурчал Шварц.

Проводив посетителя до лестничной площадки, он решил было вернуться к стихам для Кати, но на пути стоял Олейников.

— Написал?

— Что? — не понял он.

— Оду Лепорской?

— Написал.

— Ну, рассказывай…

Он стал читать оду, и когда подошел к концу, тоска ушла из его глаз.

Они опустились на четвереньки и потопали по коридору. Так, «изображая верблюдов», они разминались.

Двое молодых людей в испуге притиснулись к стене, чтобы пропустить четвероногих.

— Что вам угодно? — обратился к ним пышноволосый, кучерявый «верблюд».

— Маршака… Олейникова… Шварца… — пролепетали те.

— Очень приятно — Олейников, — представился кучерявый и протянул им правую переднюю ногу.

— Пантелеев…

— Шварц, — отрекомендовался другой.

— Белых…

— Пойдемте с нами, — сказал Олейников, и они потопали дальше.

Когда входили в соседнюю комнату, их лица были невозмутимо-вежливы. Здесь уже собрались Евгений Иванович Чарушин, Борис Степанович Житков, Даня Хармс, Коля Заболоцкий, Лидия Чуковская, Саша Введенский, Юра Владимиров.

Ждали Маршака.

Пантелеев и Белых пробрались к окну и замерли там.

— Евгений Львович Шварц, — торжественно объявил Олейников, — создал произведение впечатляющей силы. Оно едино в трех жанрах: это сатира, ода, а может быть, отчасти и басня. Пожалуйста, Евгений Львович…

— Один зоил коров доилИ рассуждал над молоком угрюмо…

Собравшиеся сразу отозвались радостным смехом. Милостиво заулыбался Заболоцкий, а Юра Владимиров, кудрявый, черноглазый мальчик в тельняшке под курткой, так и покатывался от смеха.

— Я детскую литературу не люблю,Я детскую литературу погублю,Без крика и без шума.Но вдруг корова дерзкого в висок —И пал бедняга, как свинца кусок.Зоил восстановил против себя натуру,Ругая детскую литературу.…Читатель, осторожен будьИ день рождения Любарской не забудь!

Автор и конферансье, сохраняя полную серьезность, раскланялись. Им поаплодировали.

Вошел Маршак. По требованию присутствующих ему тоже прочитали басню-оду-сатиру. Самуил Яковлевич смеялся так неудержимо, что пришлось снять очки и протереть залитые слезами стекла.

Не все тогда одобряли произведения, выходящие под их редакторством. Критики порицали, а некоторые и весьма ожесточенно, их авторов. Поэтому так сочувственно они воспринимали всё, что было направлено против их врагов. А Аня Любарская была их коллегой. Писала для ребят сама и редактировала других.

Олейников подошел к новичкам:

— С чем пожаловали?

— Вот, — Пантелеев протянул рукопись. — «Республика Шкид».

— Пойдем, посмотрим…

Сейчас не соберутся те, кто слушал его «Зоила». «Кого уж нет, а кто далече…» Маршак в Москве. Юра Владимиров умер двадцати лет от роду, большая часть редакторов исчезла в конце тридцатых, в том числе и Олейников. Коля Заболоцкий недавно освободился, теперь живет у кого-то в Переделкине…

Шварц поерзал на стуле. Откинулся на спинку. Что-то от Наташи давно нет вестей. Уже с неделю как уехала, и ни письма, ни открытки. Хорошо ли доехала — беременная? Уж не случилось ли чего? Да — нет, что сейчас может случиться.

В окно увидел: по их улице шла почтальонша Маруся. Неужели снова мимо? Нет, подошла к калитке. Разговаривает с Катей. Есть письмо!

— Что там, Катя?

— Здравствуйте, Евгений Львович.

— Письмо от Олега.

— Здравствуй, Маруся.

Значит, все-таки что-то стряслось.

Он перевесился через подоконник, протянул руку. Екатерина Ивановна подала ему письмо. Он тут же вскрыл конверт, стал читать. Лицо постепенно прояснялось:

— Все в порядке. Наташа тоже написала, но письмо, наверное, куда-то подевалось…

— Я была уверена, что ничего не случится, — сказала Екатерина Ивановна и снова пошла к своим грядкам.

Он вернулся к столу. Отложил в сторону амбарную книгу. Сел. Пододвинул машинку. Машинка новая, портативная, немецкая. Правда, пришлось немного повозиться — менять латинский шрифт на русский, но теперь уже все в порядке. Вчера заправил вторую ленту.

Вставил в машинку лист бумаги. Двумя пальцами, не торопясь, начал выстукивать письмо дочери:

«Дорогая моя Наташенька, так твое письмо и не дошло до меня. Сегодня получил письмо от Олега, а твоего нет как нет. Или ты его не написала? В дальнейшем, Наташенька, прошу тебя — не задерживай писем. Пиши хоть открытки. Хуже всего, когда от тебя нет известий. Прости меня, но о твоих именинах я вспомнил только 8-го вечером, когда уже поздно было телеграфировать тебе. Объясняется это тем, что мы никогда не праздновали этот день. Поздравляю тебя с опозданием, подарок за мной.

Работаю, пока что с прохладцей. Виной этому небывалая погода. Сядешь за стол, и жалко терять возможность побродить по лесу или по морю. А к вечеру до того находишься, что в голове одно желание — поспать. Позавчера, например, пришел к Щучьему озеру, от него прямо в лес, по просеке до проселочной дороги, а по поселку — на шоссе. Смотрю на верстовой столб — оказывается, я на три километра выше Териок, на верхнем Выборгском шоссе. Вот куда зашел! Вернулся в Териоки, купил мяса коту и сел в автобус. Но все-таки делаю кое-что. Мечтаю написать две пьесы для двух Московских детских театров.

Приезжала к нам Надя Кошеверова. Был два дня Юра Герман. Заходит Пантелеев, который до сих пор живет в Доме творчества. Но так как у нас теперь домработница, то гости не являются таким бедствием, как в прошлом году…».

— Напиши, чтобы она училась шить!

«Катя кричит, чтобы ты срочно училась шить».

— Я тоже не умела, пока не родился ребенок.

«Она тоже не умела, пока не родился ребенок».

— Напиши, чтобы она шила распашонки…

«Кричит, чтобы ты шила распашонки… Вот тебе и весь отчет за то время, что я не писал…».

К калитке снова подошла почтальонша.

— Что, Маруся?

— Извините, Евгений Львович, вам ещё письмо. Завалилось на дно сумки. Пока все не разнесла, не заметила…

— Это от Наташи, — говорит Екатерина Ивановна и передает ему письмо в окошко.

Он торопливо разрывает конверт, вытаскивает письмо, читает. Руки начинают дрожать заметно сильнее.