Петр Капица - В море погасли огни

Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово, но в комнате сохранился довоенный порядок. Только слой пыли покрывал письменный стол, лампу, чехол пишущей машинки и кресло. И на полу катались крупные клубки тополиного пуха.

"Как он проникал сюда? - не мог понять я. - Ага, вон в то отверстие у нижнего края фанеры, где отломился уголок. Значит, сюда задувал ветер и свободно гулял по комнате".

Неожиданно над моей головой послышался щебет. На книжной полке сидел крохотный воробышек и что - то сердитое выговаривал мне на своем языке. Видно, требовал, чтобы я немедля закрыл окно и покинул помещение, давно занятое им.

- Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.

Воробей не пожелал мне отвечать. Растопырив крылышки, он боком передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.

Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:

- Клюй, братец, вволю. Придется, видно, нам вместе жить. Но чем же ты питался в голодную пору?

Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.

- Э! Да ты, брат, сообразительный, - невольно вырвалось у меня. Значит, в трудные дни клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что выжил! Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.

Воробышек уже не обращал на меня внимания. Слетев на стол, он жадно клевал крошки хлеба. Вскоре к нему присоединилась еще одна серая птаха, влетевшая в окно.

- О, да вы тут всей семьей обосновались! Если вас много - мне не прокормить.

Я вытащил из чемодана электрический фонарик, сходил в кухню и отвернул водопроводный кран. Он засопел и выпустил струйку заржавленной воды. Я дождался, когда вода очистится, наполнил ею блюдечко и принес птахам. Но они пить не стали, ведь внизу был полноводный канал.

Я не стал разглядывать, в какое состояние пришли вещи, простоявшие две зимы в не отапливаемой квартире, а решил первым делом проверить тайник со шкатулкой. Меня тревожила судьба дневников. В четырех тетрадях были записи, которые я не решался возить с собой. Уезжая из Ленинграда в апреле 1942 года, я надумал спрятать их понадежней. Уложив дневники в железную шкатулку, я обернул ее клеенкой, снес в дровяной сарай, где хранился всякий хлам. Смерзшуюся землю пришлось долбить ломом. Я с трудом выкопал небольшую яму в правом углу сарая, уложил в нее шкатулку, присыпал землей и придавил большим камнем.

Позже я ругал себя: "Зря закопал, мог бы захватить с собой и отправить жене на Урал".

Взяв ломик, я спустился вниз, открыл сарай и на - правился в правый угол. Камень лежал на месте. А рядом стояла забытая мной лопата.

Сарай, видимо, затапливало, клеенка от сырости заплесневела. Шкатулка была красной от ржавчины. Я встряхнул ее, тетради не шелохнулись.

Дома я с трудом открыл шкатулку, подмокшие дневники разбухли. Многие страницы тетрадей склеились, чернила расплылись и проступили на оборотную сторону. Слившихся строчек почти невозможно было разобрать.

Их теперь не восстановишь. А ведь как я оберегал! Прятал в противогазную сумку и всегда носил ее на себе, а по ночам укладывал ее под голову рядом с пистолетом! Неужели напрасно рисковал: не уходил в убежище во время бомбежек и артиллерийских обстрелов, а садился за стол и, пользуясь свободными минутами, делал торопливые записи. Зимой от холода коченели пальцы, становились как крючья. Приходилось согревать дыханием, чтобы они крепче держали перо. А скольких занятых людей заставлял сидеть по ночам у коптилки и рассказывать!

Такое ощущение дурноты от невозвратимой потери у меня уже однажды было. До войны я вез машинистке свернутую в трубочку рукопись рассказа, на который потратил не менее сотни ночей. В толкучке переполненного вагона сверток, видно, выпал из кармана, а может, его вытащили. Спохватился я, когда трамвай ушел.

И вот тогда, горюя и злясь на себя, я две недели не мог взяться за перо. Потом попытался восстановить написанное, но у меня получился совсем иной рассказ, первый вариант погиб навсегда.

А тут нужно восстановить слово в слово, чтобы остались мысли, настроение самых трудных блокадных дней и стиль записей: Хватит ли у меня терпения? Может, лучше заново написать все, что еще свежо в памяти?

Сперва я решил просушить тетради, а затем засесть в пустующей квартире за расшифровку слившихся строчек. "Но стоит ли заниматься столь кропотливым делом? - брали сомнения. - Ведь записи были беглыми, необдуманными, а суждения скороспелыми и не очень объективными. Мне видна была лишь малая частица войны. К тому же я редко пользовался документами, а больше рассказами участников. А известно, что очевидцы фантазируют, выдают за правду то, что им померещилось. Может быть, в документах все выглядит по иному?"

Так рассуждая, я отложил тетрадки. И вот набрался духу и решился привести в порядок дневники лишь сейчас, спустя чуть ли не тридцать лет.

Война мне часто видится во сне. Порой я начинаю путать: было ли это наяву или пригрезилось? Поэтому я обложил себя справочниками, сборниками документов и мемуарами. Мне то и дело хочется заглянуть в какую-нибудь из книг и узнать: а что в эти дни переживали немцы или о чем думали в нашем штабе? Как это оценивают историки?

Так что прошу у читателя прощения за неожиданные справки и отступления. Я не могу без них обойтись.

БЛАЖЕННЫ НЕВЕДАЮЩИЕ

1 июля 1941 года. Десятый день войны. Плавбазе подводных лодок "Полярная звезда" приказано покинуть Таллиннский рейд и перейти в Лужскую губу.

Мы знаем, что противник ночами забросал фарватеры минами разных систем. По кораблям уже разошлась весть о подорвавшихся на минах крейсере "Максим Горький" и эсминце "Гневный". Но "матку" подводных лодок сопровождает почему - то весьма странное охранение: впереди пыхтят старенький тихоходный тральщик и чумазый буксир, а позади на длинном манильском канате тащатся два рейдовых катера и баркас.

"Полярная звезда" "чапает" парадным ходом - шесть - семь узлов по спокойному, мутноватому Балтийскому морю.

Вечером радио сообщило, что наши войска оставили столицу Латвии Ригу. Невольно возникли мысли: "Не поэтому ли мы покинули Таллиннский рейд? Неужели столь быстро будет взята и столица Эстонии?"

После ужина начальник политотдела бригады подводных лодок полковой комиссар Бобков начал записывать домашние адреса тех, кто до похода не служил на "Полярной звезде". Подсев ко мне, он заметил:

- Я смотрю, вы веселы. Разве не страшно? Или храбритесь?

- Не вижу причины для уныния, - ответил я. - А для чего вам понадобился мой ленинградский адрес?

- Всякое может случиться, - неопределенно ответил он. - Переход серьезный, я бы даже сказал - опасный.

- Думаете, Лужская губа будет занята противником раньше, чем придем туда?