Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения - Владимир Владимирович Блохин

это характер его политической программы, отношение к славянофильству и западничеству, народничеству и либерализму, революции и реформе; наконец, это его личная судьба и духовное самоопределение, психология и темперамент.

В литературе не сложилось единого мнения о Герцене как мыслителе. Для многих «блеск литературной формы» затмевал и сглаживал рельефность его мысли. Для С.Н. Булгакова Герцен не был сколько-нибудь оригинальным мыслителем, писательское начало в нем преобладало. Герцен для него – «замечательный литературный талант, один из самых блестящих представителей русской прозы». С.Н. Булгаков неизменно подчеркивал, что «литература, писательство, собственно, и было истинным призванием Герцена – все остальное явилось для него как бы родом исторического недоразумения»[1]. О Герцене как философе или строгом мыслителе даже неуместно говорить: «Если рассматривать воззрения Герцена с точки зрения школьной философии, то придется признать, что Герцен совсем не был философом»[2]. Писательство как сущность Герцена отмечается Н.Н. Страховым, по мнению которого Герцен раскаивался в своей агитаторской деятельности. «Как писатель Герцен несравненно счастливее; это одно из самых крупных имен нашей литературы и было бы великим ее украшением, если бы он мог удовольствоваться этого рода деятельностью», – писал Н.Н. Страхов в своем обстоятельном очерке[3]. Сходную оценку дал и Н.А. Бердяев»[4].

Обратим внимание на эти оценки, говорящие нам, что Герцена методологически неправильно воспринимать только как политического мыслителя, создавшего завершенную программу и непротиворечивую концепцию бытия. Да и разве мышление художника или писателя жестко детерминировано интеллектуальными факторами современности? Разве художественно-эмоциональное и личностно-окрашенное восприятие мира не сказывается на мыслительных конструкциях своего времени? Именно последним, принадлежностью Герцена к эпохе можно объяснить его позитивизм. «Основные положения позитивизма – отрицание прав метафизики и религиозной веры – вполне разделял Герцен… он отрицал возможность бытия трансцендентного», – писал о. Сергий Булгаков[5].

Основания бытия писатель находил в человеке, что обусловливало его антропологизм и персонализм. Для Герцена основания бытия были здесь и сейчас, коренились в чувственно воспринимаемом сущем. Герцену чужда была религиозная жизнь. «Почти всю сознательную жизнь был и остался до конца ее атеистом»[6]. Атеистом увидел Герцена и Н. Бердяев: «…Философски он был близок к материализму, хотя и не глубокому, и был атеистом. Но вернее было бы его характеризовать как гуманиста-скептика. Он не был по натуре верующим энтузиастом, как Белинский. Для него материализм и атеизм не были религией. При таком философском миросозерцании трудно было обосновать философию истории и этику Герцена»[7].

С противоположным тезисом о некоей религиозности Герцена выступил Н.А. Котляревский. По его убеждению, Герцен «искренно чуял сердцем Бога, и если на его глазах спадали с Бога одежды, какими люди облекали его, то религиозный смысл бытия был ясен Герцену, и в своих счетах с людьми он никогда не делал Бога ответственным за беспорядки и неустройства земные»[8]. К сожалению, Котляревский не обосновал это смелое заключение.

Концепцию религиозности развивал и Н.Н. Страхов. По его мнению, «Герцен принадлежал… к тем натурам, которых настроение можно назвать по преимуществу религиозным, которых этот мир, эта жизнь не удовлетворяют. Идеал, живущий в душах таких людей, может, по-видимому, вовсе не совпадать с идеалом церкви, но результаты выходят те же. Настойчиво, неотразимо открывается этим душам темная сторона каждого явления; мир обнаруживает им все, что в нем достойно смеха, плача, негодования. Таков был Гоголь, таков был и Герцен»[9].

После этих строк возникает законное желание задаться вопросом: достаточно ли видеть «смех и плач» в мире, чтобы воспринимать его религиозно? Да и разве уместно ли в этом случае сравнивать смех Гоголя и смех Герцена? Разве скепсис ведет к Богу? Видимо, Страхов вкладывал в понятие религиозности весьма неопределенное содержание, сводил религиозность к вере человека в недосягаемый идеал.

Одна из стержневых тем герценовского духовного наследия – это источники и истоки его нигилизма. По мнению С.Н. Булгакова, нигилизм мыслителя порождался позитивистским мировоззрением, которое как бы «вмонтировано» в его антропологические построения. «Герцен пришел к тому выводу, что с точки зрения последовательного позитивизма нет разума ни в мире, ни в истории и что поэтому человек самоопределяется исключительно по своему усмотрению. Человек есть мера всех вещей – вот сущность всей философии Герцена; принцип Герцена не представляет, таким образом, ничего нового – это принцип софистов, этих позитивистов и ницшеанцев древности»[10]. Для Булгакова Герцен и Ницше – типичные представители позитивизма и оба провозвестники нигилизма. «При всей разнице, какая существует между индивидуальностями Герцена и Ницше и направлением их умов, их философская позиция чрезвычайно сходна. Оба они явились последовательнейшими представителями позитивизма, и оба обнаружили его действительное идейное содержание: человек есть мера всех вещей»[11].

В аналогичном духе размышлял и Н.А. Бердяев, видевший в герценовском антропоцентризме корень его пессимизма и этики. «Особенность Герцена была в том, что истина представлялась ему печальной, в его мировоззрении был пессимистический элемент. Он требует бесстрашия перед бессмыслицей мира. Он исповедовал антропоцентризм, для него выше и дороже всего человек»[12].

Размышления Булгакова и Бердяева представляются методологически важными, краеугольными в понимании философии истории Герцена. Мышление, полагающееся на личность как критерий действительности и прогресса, невольно приходит к субъективистскому мировоззрению, в котором все формы прогресса суть проявления субъективной воли. Исторический субъективизм, становясь опорой оценивания и изменения жизни, невольно порождает нигилизм, ибо весь мир воспринимается как бесконечное пересоздание существующей действительности. С этой точки зрения революционное и нигилистическое сознание – родственные явления. Однако же эта связь его философских идей с герценовским революционизмом и активизмом не всегда четко прослеживается в литературе.

Интерес к личности как цели прогресса у Герцена мог пробудиться по причинам социально-психологического дискомфорта, который он ощущал в своей жизни, что обусловило и постановку темы свободы в его литературе. Герцен как свободный мыслитель и свободный человек – одна из сквозных тем в изучении его личности. П.Б. Струве в своем очерке о Герцене так характеризует его свободолюбие: «Герцен был воплощением свободы как вечной стихии человеческого духа. Он всегда боролся, всегда сомневался, всегда искал – и в этой борьбе с другими и с собой, в этих исканиях всегда был свободен, несмотря на всю свою пылкость, более того, страстность. Это – человеческий тип, которому ничто человеческое не чуждо, все понятно, но который сам не способен быть одним – деспотом»[13]. По мнению же Бердяева, Герцен жаждал свободы даже от «“освободителей человечества”, от апологетов социализма»[14].

Постановка Герценом вопроса о субстанциональности свободы, о невозможности бытия вне свободы определяет его особенное место в русской общественной мысли,