Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

еще не принятые приемной комиссией этого нового института новой России, живущей по старым правилам.

— A-а, понятно.

— Так вот, потенциальные дворяне дружно ответили: «Вставайте в очередь. Мы все туда, куда и вы!» — «Оо, не перевелись, как вижу я, дворяне на советской земле!» — сказала я, улыбаясь, и тут же почувствовала обступившую меня со всех сторон враждебность. Время шло… Жорж, между прочим, оно и сейчас идет, и вам наш разговор обойдется в копеечку, точнее сказать, во франки.

— Ничего, ничего! Вы человек с юмором, мне приятно с вами разговаривать и очень интересно.

— Так вот, время шло, а очередь не двигалась. Кто-то стал возмущаться, кто-то — просить выделить еще кого-нибудь, раз один человек не справляется. Ну прямо как в обычном советском магазине, где что-то дают и чего-то может не хватить.

«Сегодня же канун старого Нового года!» — громко выкрикнул кто-то. Вам известно, Жорж, что мы справляем все: и старый Новый год, и Новый, и западное Рождество, и православное.

— Да, да, известно, — ответил он.

— И все-таки, Жорж, откуда вы звоните? Из Парижа? Мы ведь уже минут двадцать беседуем. Вы заплатите большие деньги.

— Нет, нет, не волнуйтесь, я звоню из Москвы, из гостиницы на Тверском бульваре… И потому — мы можем…

Но я его перебила:

— А где же это на Тверском бульваре гостиница? Что-то не припомню. Ну да бог с ней!

— И потому, — продолжил он, — мы можем беседовать сколь долго угодно.

— Сколь угодно долго, — поправила я его, — продолжая бесплатно пользоваться этим еще сохранившимся в нашей стране преимуществом социализма, так?

— Так, так! — подтвердил он, громко смеясь.

— Ну что ж, тогда я расскажу вам, чем завершился мой визит на Знаменку. Знаменка находится в центре старой Москвы, недалеко от Библиотеки имени Ленина.

— Знаю, знаю, но я не имел чести там бывать.

— Так вот, в Дворянском собрании мне прежде всего пришлось держать ответ перед некой старушенцией — специалистом по вопросам религии и церкви — так, во всяком случае, нам ее отрекомендовали. Сухонькая старушенция невзрачной наружности, задержав взгляд на моем имени, двух отчествах и фамилии, подняла на меня свои красноречиво вопрошавшие глаза. Поняв немой вопрос ее озабоченного взгляда, я поспешила успокоить ее: «Православная, православная, крещеная в церкви Николы в Хамовниках. (Кстати, в последнее время я в этом начала сомневаться.) Заповеди чту. В церкви не бываю».

Честно говоря, при теперешней бедности народа, в церкви меня очень раздражает обилие золота, пышные одежды, лоснящиеся холеные лица и тучность служителей Бога. Вполне возможно, во мне говорит генетически заложенный протестантизм отца, при том, что мать у меня православная. Умолчала я только о крепких руках этих служителей, которые, как нельзя кстати, сгодились бы сегодня на заводах, фабриках и поросших лютиками колхозных полях.

«Так, — сказала старушенция, — тогда у меня к вам еще один вопрос: скажите, а кто такой Христос?»

Видя мою растерянность, а, по сути, незащищенность перед воинствующей уверенностью малограмотного человека, которого и на место-то ставить бессмысленно, старушенция стала меня подбадривать:

«Он человек или? Ну, ну, подумайте. Ну!»

«Простите, — сказала я, стараясь держать себя в руках, — я тридцать лет без малого проработала редактором в издательстве «Художественная литература», где переводила на русский язык и издавала португальских и бразильских классиков, сопровождая тексты исчерпывающими комментариями по-любому вопросу о Христе, заповедях, короче Библии, и я позволю себе ваш вопрос оставить без ответа».

— И чем же все это кончилось? — спросил Жорж.

— Да ничем. Просто я поинтересовалась, есть ли у нее еще ко мне вопросы.

«Да, да, конечно!» — ничтоже сумняшеся, ответила она.

«В таком случае прошу великодушно извинить меня. Сегодня я никак не ожидала, что мне придется держать экзамен по такому серьезному вопросу, да еще без подготовки, — съехидничала я, — к тому же, я спешу на встречу старого Нового года. (Это была правда.) С вашего разрешения, я приду как-нибудь в другой раз».

Уже выходя на улицу, я услышала, что она — бывшая медсестра, а сегодня — член Дворянского собрания и, похоже, приемной комиссии.

Господи, да нужна ли мне такая компания — да еще зависимость от таких ее членов, а может, и начальников?

Жорж, слушая меня, посмеивался.

— Правда, позже я все-таки пошла на jour fixé[3], уже из чистого любопытства. И не разочаровалась: любопытного было столько, что хватит на всю оставшуюся… Ой, простите, Жорж, муж, как видно, не дозвонившись по телефону, уже у дверей. Минуту. Я открою ему.

Приложив палец к губам, я открыла дверь мужу.

— Алло! — вернулась я к телефонной трубке.

— А вы, я вижу, шутиха, — сказал Жорж, — любите шутить над людьми.

— Не шутиха, а шутница и не шутить, а подшучивать над людьми. Вот теперь я убедилась окончательно, что ваш русский — благоприобретенный. По-моему, Жорж, на сегодня мы с вами на все сто использовали сохранившееся в нашей стране преимущество социализма: болтай сколько хочешь по телефону, тариф… Вы меня поняли?

— Думаю, да! Наговорились в сладость!

— Не в сладость, Жорж, а всласть!

— Однако, завтра утром я улетаю в Париж, — продолжил Жорж, — правда, скоро буду опять в Москве. Позвоню вам, и, если на то будет ваша воля, мы повидаемся.

Еще он что-то начал говорить о нашей большой немецкой семье, но я, не поняв, о чем он, прервала его вопросом:

— Да, а о какой такой печальной участи отца вам поведал Владимир?

— Он рассказал мне, что ваш отец был репрессирован!

— Да-а-а? Ну, до скорого!

После моего разговора с неожиданно объявившимся у меня «близким» родственником, проживающим в Париже, который всякий раз, когда бывает в Москве (а тому уже три года), общается с моим родным братом, который до сих пор не поставил меня о том в известность, мы с мужем проговорили полночи.

II

Господи, отец! Кому и зачем ты, брат, я, а может, и твой внук Андрей понадобились спустя шестьдесят лет после того, как ты ушел из жизни? Кто и что надеется теперь извлечь из твоего имени, дворянского происхождения (в Прибалтике сейчас идет реституция бывшей собственности прибалтийских немцев), или твоей боевой юности, прошедшей на полях Первой мировой и Гражданской войн? или твоей трагической смерти? — спрашивала я себя после телефонного звонка неожиданно объявившегося у меня «близкого» родственника.

В тридцать девятом, когда тебя не стало, тебе было сорок шесть, ровно столько, сколько сейчас Андрею, твоему внуку, маме — сорок пять, брату — пятнадцать, а мне — девять. Что же я сегодня помню о тебе, отец,