Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

собачонка, лежавшая возле его ног, оживлялась, прислушиваясь к восторженным интонациям хозяйского голоса, — маленькая итальянская собачонка с российской кличкой Кузя.

Отягощенные плодами, дремали под вечер апельсиновые деревья в садах.

— Богатейшая земля, — сказал Горький с завистью, — два раза в год приносит урожай. — Казалось, он хотел добавить: «Эх, нам бы такой климат!»

Но это была все же чужая земля, и Горький оттягивал расставание с гостем: может быть, еще что-нибудь узнает он от него о далекой Москве. На площадке лестницы и у калитки забора мы дважды простились с Горьким; он словно хотел сказать еще самое главное, что должен был я передать по возвращении в Москву.

Я вернулся в свою комнату и остался один. Ветер продувал ее насквозь, и стекла в окнах дрожали. Книга, подаренная на прощание Горьким, как бы сама открылась на рассказе «Отшельник». Это был рассказ, написанный с чудесным мастерством и словно широко дышавший степью. Я прочел его, исполненный нежности к Горькому, и соррентская ночь с ее беспокойным сирокко не показалась мне чуждой, ибо рядом был Горький.

Утром, спускаясь по той же дороге к морю, я взглянул на дом Горького. Ставни на окнах еще были закрыты, но с поворота дороги я увидел раскрытое окно рабочей комнаты Горького. Горький, наверное, уже работал в этот утренний час. Скрестив под столом свои длинные ноги, знакомо наморщив переносицу, с двумя складками, надев роговые очки, он выводил трудолюбивой рукой ровные строчки с раздельными буквами. Это был труд писателя, который, куда бы его ни закинула жизнь, ни на минуту не расстается с пером.

Ветер утих, и апельсиновые деревья с их нежно рыжеющими плодами неподвижно стояли в садах. Море и небо были одного цвета, слитые тонким, еще не поднявшимся туманом. Город Сорренто спал. Белая, сухая пыль едва начинала дымить под колесами. Трудовое утро Горького было в полном разгаре.

ПАВЛОВ

Павлов зорок, стремителен, свеж. Он как бы принес на своих крепких, не согнутых старостью — он давно победил старость — плечах холодок солнечного осеннего дня.

Начало ноября, но Ленинград залит светом, первый игольчатый ледок затянул каналы, и вдоль темной, полноводной в эту пору Невы голубые стекла окон, отражающих небо, сияние, блеск. Полукруглая комната в психоневрологическом диспансере, где происходит одна из прославленных «павловских сред». Белые халаты врачей, стерильность в воздухе, тронутом, может быть, запахом эфира, как всегда в помещении, соседствующем с палатами для больных. Борода Павлова аккуратно расчесана, усы распушены, — есть какое-то неуловимое щегольство в этой кустатости, — на белом халате остро заглаженные складки: Павлов во всем блеске своей собранности, свежести мышления готов пуститься в очередное познавательное плавание.

Он очень похож на Дарвина огромным лбом с жемчужными остатками волос вокруг могучего черепа. Но самое примечательное в нем — это уши. Громадные, как у Толстого, коричневые, слушающие мир. Он оглядывает аудиторию, полный душевного равновесия, как бы с довольством ощущая движение жизненных сил в себе. И еще — самое примечательное в Павлове, что счет времени, когда подытоживают годы, остался где-то далеко позади. Павлов — аналитик прежде всего в отношении самого себя. Он строго проверяет каждый свой жест и каждое свое слово, не давая ни малейшего попустительства старости: он раздраженно отмахивается, когда выскочило вдруг не то слово или когда что-то на миг он запамятовал; к этим шалостям памяти он относится безжалостно, противоборствуя всеми силами старческому ослаблению внимания. Приходят в движение руки. Жест Павлова напоминает какую-то мнемоническую азбуку, нечто вроде морского кода. Вот Павлов побуждает к вниманию — поднят указательный палец руки; Павлов показывает связь событий, железную логику фактов — соединяются концы пальцев рук; Павлов выжидает — обе руки отдохновенно закинуты за спинку дивана, на котором он сидит.

На сегодня — изучение биографии одной психически поврежденной личности. Истерия. Да, да, законченная истерия. Жизненная повесть женщины связана с чувством. Она любила человека, он стал ее мужем. Потом он уехал в Свеаборг, они разошлись. Врач читает ровным, протокольным голосом. Павлов слушает. Он слушает, как следователь, логически связывая цепь событий, с напряженным вниманием. Изредка он перебивает: «Позвольте, позвольте! Когда это было — до отъезда мужа или после отъезда?» Получив разъяснение, он удовлетворенно и нетерпеливо побуждает к дальнейшему: «Нуте‑с, нуте‑с...»

Излагаемая биография обретает строгий рисунок. Павлов как бы расправляет ниточки, развязывает узлы, упрощает события.

Однажды больной показалось, что она увидела своего бывшего мужа где-то на улице Ленинграда. Она вернулась домой в смятении. С этого дня началось психическое повреждение — она стала бояться пространства.

Павлов прерывает:

— Позвольте-с... когда произошла эта встреча? Когда больной показалось, что она встретила мужа? Время года, днем или вечером?

— В октябре, перед вечером.

Он в полном удовлетворении кивает головой. Именно вечером, он так и предполагал. Ленинград — город туманов в эту позднюю пору осени. По ту сторону Невы начинаются бесконечные линии Петербургской стороны или Васильевского острова. Павлов хорошо, почти с художественным воображением, представляет себе, как можно в Ленинграде перед вечером — осень, дождь, все расплывчато — принять случайного человека за того, встречи с кем боишься и хочешь ее избежать.

— Ну, а скажите, не случалось, например, чтобы он ее бил, этот самый муж, который уехал в Свеаборг?

Врач на минуту прекращает чтение.

— Да, однажды была такая грубая сцена... он ее ударил, даже побил.

Павлов доволен. Его пальцы поигрывают. Кажется, улыбка раздвинет сейчас его губы под седыми усами. Разорванные ниточки связываются: вот оно, начало психической травмы, истоки истерии. Далее все развивается в логическом порядке, приведшем к сегодняшнему состоянию больной. Павлов начинает обратную расшифровку прочитанной биографии. Он распутывает сложное накопление фактов, как распутывают узловатый комок спутанной бечевки, терпеливо высвобождая концы. И вот все поставлено на свои места, все для Павлова в известной степени ясно, связь жизненных явлений восстановлена. Мир вокруг как бы становится шире. Можно ли услышать ход времени? Оказывается, можно. Можно ли приоткрыть створки психической жизни человека в такой степени, чтобы жизнь эта прошла перед взором, как лента в кино? Оказывается, можно. Вот он, великий испытатель, с этим огромным лбом, с поигрывающими пальцами рук, с довольной усмешечкой, затерявшейся в плоско расчесанных усах, — он может это. Павлов действен в такой степени, что понятие «старость» находится в разительном противоречии с его личностью. Он весь в жизни, в действии, в ясности точнейшего мышления. Впоследствии его ученики рассказали, что только потеря сознания помешала ему сообщить окружающим о всех