Троцкий: Жизнь революционера - Джошуа Рубенштейн

располагавшимся почти в 25 километрах от ближайшего почтового отделения и в 35 километрах от железнодорожной станции. В какой-то момент под управлением Бронштейна находилось почти 1200 гектаров. Ему принадлежали стада коров и овец, ветряная мельница и гумно; он выполнял молотьбу и помол зерна для множества местных крестьян. Кроме того, он владел кирпичным заводиком, и изготавливаемые там кирпичи украшало его именное клеймо. Даже в наши дни в Яновке и окрестностях можно найти здания, на стенах которых читается слово «Бронштейн». Троцкий с грустью вспоминал, как тяжело работал его отец, чтобы добиться благосостояния: «Неутомимым, жестоким, беспощадным к себе и к другим трудом первоначального накопления отец мой поднимался вверх». Но сосредоточенность родителей на работе отражалась на эмоциональном состоянии их детей: «Земля, скот, птица, мельница требовали всего внимания без остатка. Времена года сменяли друг друга, и волны земледельческого труда перекатывались через семейные привязанности. В семье не было нежности, особенно в более отдаленные годы».

Давид был неграмотен, и Троцкий вспоминал, что его родители говорили «неправильно, на смеси русского и украинского языков», из-за чего Лев поначалу испытывал трудности в школе. По словам Троцкого, они не говорили на «жаргоне» (то есть на идише), хотя 97 % российских евреев в то время считали своим родным языком именно идиш.

Эта часть Украины все равно была гораздо более еврейской, чем могло показаться поверхностному наблюдателю и чем позднее был готов признавать Троцкий. В своих воспоминаниях он пишет, что там имелось «около сорока еврейских земледельческих колоний с населением около 25 000 душ». По словам Троцкого, его отец любил во всеуслышание заявлять о своем атеизме и иногда даже насмехался над религией. Мать Троцкого, хотя и не соблюдавшая традиционных обрядов, предпочитала по субботам воздерживаться от шитья или другой мелкой работы, а также от поездок в город, где ее могли увидеть другие евреи. Троцкий не говорит об этом прямо, но на соседних хуторах и в городе должно было жить довольно много евреев, раз его мать чувствовала подобное стеснение. Пока дети были маленькими, супруги Бронштейн ездили по праздникам в расположенную неподалеку синагогу. Но по мере того, как благосостояние семьи росло, а дети становились старше, их религиозность ослабевала.

Когда Льву исполнилось семь лет, родители отправили его в соседнюю колонию Громоклей, где он поселился у родственников – дяди Абрама и тети Рахили. Там он пошел в свою первую школу – еврейский хедер. Он изучал арифметику и научился читать по-русски; ожидалось, что он будет читать Библию на древнееврейском, а затем переводить отрывки из нее на идиш. «Среди школьников я ни с кем не успел сблизиться, – вспоминал он, – так как не говорил на жаргоне».

Увидев кусочек большого мира, он познакомился с реальностью более суровой, чем та, которая была ему привычна в родном доме. Громоклей был расположен среди других еврейских и немецких поселений. Однажды Лев стал свидетелем того, как толпа с проклятиями прогнала из еврейской колонии молодую женщину, которую подозревали в распущенности. «Эта библейская сцена запомнилась навсегда», – позднее писал он (через несколько лет его дядя Абрам женится на этой самой женщине). Лев заметил, что дома евреев представляют собой разоренные избушки с ободранными крышами и тощими коровами, тогда как соседние немецкие поселения были чисты и благоустроены. Эксперимент с местной школой закончился неудачей: не прошло и трех месяцев, как Лев вернулся домой. Очевидно, двойственное отношение его родителей к иудаизму не позволило Льву проникнуться за время учебы в хедере религиозным чувством.

Тем не менее Лев был смышленым ребенком и стремился к знаниям. Вернувшись домой, он принялся читать все книги, которые попадались ему под руку, выписывая целые абзацы из них в свой блокнот. Еще он помогал отцу вести бухгалтерию, демонстрируя при этом талант к обращению с цифрами, благодаря которому его жизнь могла бы пойти по совсем иной дороге, чем та, что готовила для него судьба. Проводя все время на хуторе и поблизости от него, он знакомился с сельским хозяйством и с крестьянами. Особенно его очаровал один из работников – машинист Иван Гребень. Гребень показывал Льву инструменты и объяснял, как работает техника. Кроме того, Гребень пользовался уважением у родителей Льва, которые приглашали своего машиниста обедать и ужинать за семейным столом. В воспоминаниях Троцкий подчеркивал, что в раннем детстве Иван Гребень был для него важнейшей фигурой. Возможно, Троцкий был искренен, но у нас невольно возникает вопрос, не было ли ему выгодно поместить в центр своего воспитания рабочего человека, притом что в остальном его семья характеризовалась мелкобуржуазными ценностями, а его отец, по мнению самого Троцкого, был способен эксплуатировать как рабочих, так и крестьян.

Жизнь Льва изменила свое течение в 1887 г., когда к ним в гости на лето приехал его старший двоюродный брат (племянник матери) Моисей Шпенцер. Шпенцер жил в Одессе. Хотя из-за какого-то незначительного политического проступка ему не дали поступить в университет, он сводил концы с концами, зарабатывая журналистикой и сбором статистики. Его жена, Фанни, работала начальницей казенного училища для еврейских девочек. Лев и Шпенцер быстро сошлись. Не по годам развитой мальчик, которому только в октябре должно было исполниться девять лет, видимо, произвел на Шпенцера впечатление, и тот предложил, чтобы Лев переехал в Одессу, где он смог бы продолжить свое образование под их с женой присмотром. Весной 1888 г., преодолев на поезде и пароходе более 300 километров, Лев прибыл в Одессу.

Стараниями Шпенцеров неотесанный мальчик превратился в изысканного и хорошо образованного молодого человека. Моня, как называл его Лев, учил его, «как держать стаканы, и как умываться, и как правильно произносить разные слова». Лев стал обращать внимание на свой внешний вид, на всю жизнь усвоив привычку хорошо одеваться. Уже в то время он постепенно обретал тот поразительный образ, который станет известным всему миру: высокий лоб под густой, вьющейся черной шевелюрой и голубые глаза, смотрящие сквозь пенсне. Шпенцеры беспокоились, что молодой Лев слишком много времени уделяет учебе. «Я стал читать запоем. На прогулку меня приходилось отрывать», – вспоминал Троцкий тот период своей жизни. Льву нравилось укачивать новорожденную дочку Шпенцеров. Когда она чуть подросла, именно Лев «заметил ее первую улыбку… научил ее ходить и читать» (эта девочка под именем Вера Инбер впоследствии стала знаменитой советской поэтессой)[1]. Нью-йоркский радикальный журналист Макс Истмен, подружившийся с Троцким в 1920-е гг., встречался со Шпенцерами. По его мнению, это были «добрые, спокойные, уравновешенные и интеллигентные люди».

Поначалу жизнь у Шпенцеров была весьма скромной. Четыре года Лев спал в углу столовой, за занавеской. Но все в их доме было пропитано страстью к литературе, а атмосфера космополитичного города питала его любопытство и воображение. Шпенцеры помогли ему с русским языком, познакомили с классической русской и европейской литературой (ему особенно нравилось читать Диккенса) и не боялись держать на полках запрещенные книги, такие как «Власть тьмы» Льва Толстого, которая только что попала под запрет царской цензуры; Лев услышал, как в семье обсуждают толстовскую пьесу, а потом сам ее прочитал.

Что касалось политики, в доме Шпенцеров «режимом были недовольны, но считали его незыблемым. Самые смелые мечтали о конституции через несколько десятков лет». У самого Шпенцера, как вспоминал Троцкий, были умеренно либеральные взгляды, «туманно-социалистические симпатии, народнически и толстовски окрашенные». В присутствии Льва взрослые вели себя осторожно и избегали политических разговоров, опасаясь, «как бы я не сказал чего лишнего товарищам и как бы не накликать беды». По тем же причинам они не позволяли ему читать газеты, надеясь оградить его от радикальных идей.

Именно в Одессе на пути Льва встал официальный антисемитизм. В 1887 г. в рамках более широкого набора ограничений, наложенных на евреев после убийства Александра II, новый правительственный указ установил жесткие процентные нормы для евреев, поступавших в средние учебные заведения. В зависимости от обстоятельств доля евреев могла быть ограничена 10 % от общего числа учеников. Это правило напрямую затронуло Льва. Будучи евреем, для поступления в реальное училище Святого Павла – школу, выбранную для него Шпенцерами, –