Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

— Ты, паршивый ублюдок! — заорал управляющий и присовокупил смачное многоэтажное ругательство — я отродясь такого не слыхивал. — Проваливай к чертям!

Он так толкнул меня, что я ударился о стенку. Я выхватил свой солидный старый револьвер, разрядил его в управляющего и сделал ноги.

Я промазал — видел, что промазал, но решил, что убраться подальше не помешает. И забрался в почтовый вагон, отправлявшийся в Сент-Луис. Потом перебрался в вагон со свиньями, зарылся в сено и проспал до самого Канзас-Сити, а там меня выкинули у скотобоен.

Вот так я впервые вляпался в нехорошее дело. Отвратная штука для одиннадцатилетнего мальчишки — покушение на убийство, но что поделать, я знал только один закон — огрызайся! Может, общество и заботится о каких-то других детях, но я дрался за каждую съеденную мной сухую корку. Я был вынужден взять закон в свои руки, иначе протянул бы ноги от голода уже в раннем детстве.

Здесь, при скотобойнях, мне повезло на короткое время найти себе дом, и этому тоже поспособствовала драка. Я сцепился с малчишкой, считавшимся грозой скотобоен. Мы дрались до победного конца. Взрослые мужики толпились вокруг, ржали и подзадоривали нас. Изо рта и носа у меня хлестала кровь. Драка была на равных.

Наконец, отец «грозы скотобоен» вмешался и в знак примирения пожал мне руку. Они взяли меня к себе домой, там я прожил целый месяц. Через неделю «гроза» и я уже были не разлей вода и выбили с бойни всех остальных мальчишек. Мать «грозы», женщина хоть и неряшливая и вспыльчивая, была по натуре человеком добрым и жалела тех, кто прошёл через голод и страдания. Ко мне она относилась по-матерински.

В потрёпанном фургоне переселенцев мы отправились через Великие равнины. У маленького посёлка Ла Хунта произошла катастрофа, положившая конец моему беспечному житью-бытью.

Эл Браун слегка принял на грудь. Мы тогда остановились на ночлег посреди прерии. На костре варились бобы. Эл подошёл к костру, заглянул в кастрюлю, прорычал: «Опять бобы!» и молодецки дал кастрюле пинка, опрокинув весь обед на землю. Без единого слова его жена схватила сковородку и так приголубила муженька по башке, что тот свалился, мертвяк мертвяком.

Мы с «грозой» дали дёру, как поступали всегда, когда муж с женой мерялись силой.

Она пригнала лошадей, запрягла их в повозку и принялась закидывать в неё вещи — свои и сына.

— Джонни, собирай шмотьё, мы уезжаем, — приказала она.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким покинутым и одиноким. «Гроза» не хотел оставлять меня. Я заплакал. На прерию опускалась непроглядная темень. Женщина подошла ко мне.

— Золотце, — сказала она, — Я не могу взвалить на свою шею ещё и тебя.

Я боялся тьмы, боялся безмолвия. Ухватился за её юбку, но она оттолкнула меня, забралась в фургон, и они уехали, а я остался посреди прерии, наедине с мертвецом.

Глава II

Так я и сидел там, пока ночь со всеми её страхами не накрыла меня своим тяжёлым одеялом. Тогда я опустился на землю и на карачках пополз к ещё тлеющим углям, туда, где лежал Эл Браун. Мне нужна была хоть чья-нибудь компания. Я свернулся калачиком у него под боком и уже собирался было уснуть, когда какое-то подозрительное «бух-бух» заставило меня задрожать от ужаса. Я лежал тихо, как мышь, и прислушивался. Никакого сомнения: это билось сердце мёртвого Эла Брауна.

Когда я впервые услышал колокола и гудки, которыми Нью-Йорк приветствовал наступление Нового Года, я чуть не тронулся умом от восхищения; когда я выходил из тюрьмы, звук её захлопывающихся за мной ворот чуть не заставил меня петь. И всё же лучший звук, который я когда-либо слышал, было биение сердца Эла Брауна.

Я схватил его шляпу и помчался к луже, где обычно валялись в грязи буйволы. Я носился туда-сюда, снова и снова обдавал его физиономию водой, пользуясь шляпой как ведром. Наконец он перевернулся на бок и сумел привстать на колени.

— Ну, и куда она подалась? — Он задал свой вопрос тихо и сдержанно, что показалось мне довольно подозрительным. Я ткнул пальцем в сторону, противоположную той, куда уехала его жена. Эл соскрёб с щеки засохшую кровь.

— Да ну её, пусть себе катится, куда хочет, — беззлобно сказал он и побрёл к ручью. Я последовал за ним. Он обернулся:

— Топай-ка ты, сынок, своей дорогой!

Я подождал, пока он не отошёл на несколько шагов, и снова увязался следом. Думаю, останься я в семье Браунов, вряд ли превратился бы в Эла Дженнингса, человека вне закона. Моё неотступное следование по пятам озлило его:

— Смотри, сынок, будешь тащиться за мной — пеняй на себя!

До Ла Хунты надо было милю шагать по заросшей кудрявым мескитом пустоши. Моими единственными лошадками были лишь собственные ноги, и мрак прерии заставлял их шевелиться с такой скоростью, с какой я впоследствии не бегал и от пуль защитников правопорядка. Я добрался до городка как раз вовремя, чтобы успеть заселиться в роскошные апартаменты со свежим, чистым сеном в поезде, направляющемся на запад. Мы вкатились в Тринидад, Колорадо, в три часа ночи, и я до утра околачивался вокруг депо, ожидая, пока не подвернётся какая-нибудь возможность подзаработать.

Она подвернулась в лице некоего мальчишки-мексиканца примерно моего возраста. Он тащил ящик с принадлежностями для чистки обуви. У меня завалялся квортер.[3] Мы махнулись, и вот я уже сижу, готовый вычистить всю обувь в штате. Но мексиканец надул меня: народ в Тринидаде обувь не чистил. Я вопил: «Чищу-начищаю! Блеск навожу!», пока в горле не начало саднить, а пустой живот не принялся громко выражать своё недовольство. Я чувствовал, что ещё немного — и опущусь до выпрашивания подачки.

Наконец, удача улыбнулась — я нашёл, к кому прилепиться. На меня набрёл гигант в белой шляпе с одной завязкой, болтающейся спереди, а другой — сзади, в серой рубашке и замызганных клетчатых штанах, казалось, каким-то чудом державшихся на его бёдрах.

Это был Джим Стентон, старший ковбой на Ранчо 101. У него был самый длинный нос, самое суровое лицо и самое доброе сердце из всех людей, кого я когда-либо знавал. Тремя годами позже, когда мне исполнилось четырнадцать, Стентона убили. В тот день я и сам пожелал себе смерти.

Мой будущий начальник носил сапоги на высоких, скошенных вперёд каблуках, в каких в те времена щеголяли ковбои. Мне захотелось взглянуть на них поближе.

Я заступил ему дорогу и угрожающе спросил:

— Блеск навести?

— Слышь-ка, Рыжий, а я их ни в жисть не чистил. А ну, давай, попробуй.

Моя работа ему не понравилась. Вакса легла неровно и застыла на сапогах жирными пятнами.