Ирина Ободовская - После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Не поколебало традиционной версии и опубликование почти полвека спустя (в 1878 г.) И. С. Тургеневым в журнале «Вестник Европы» и под его редакцией большей части единственных в своем роде, исполненных безгранично ласковой — страстной и нежной — любви писем Пушкина к невесте и жене, в которых не только больше чем где-либо проявляется все чарующее обаяние души самого поэта, но и просвечивает как бы сквозь призму их тот «чистейшей прелести чистейший образец», каким она предстала ему еще до женитьбы и сохранилась в нем до последних минут жизни. В своем кратком предисловии Тургенев дал замечательную оценку этих драгоценнейших писем. Но они вызвали негодование в великосветских кругах. А как своего рода эхо в одном из журна­лов появилась разухабистая статья одного из популярных тогда писателей-журналистов, который обрушился с грубейшими напад­ками и на издателя «Вестника Европы» М. М. Стасюлевича, и на Тургенева, и — в особенности — на самого Пушкина и его жену.

Явно отрицательную роль сыграло и появление в 1907 году в печати пространных воспоминаний о Наталье Николаевне ее старшей дочери от второго брака, А. П. Араповой. В этих пресло­вутых «мемуарах», изобилующих вопиющими неточностями, ошибками и прямыми ляпсусами всякого рода, не лишенная литературного таланта Арапова, стремясь «оправдать» свою мать, тен­денциозно-настойчиво повествует, как мучительно жилось ей в су­пружестве с Пушкиным, утверждая, что, с одной стороны, вели­кое дарование, с другой — крайне трудный характер мужа-поэта как раз и являлись для его молодой жены основной тому причи­ной. Наряду с этим автор, вращаясь в великосветском обществе и наслышавшись продолжавшихся там толков и пересудов, не толь­ко повторяет (сама, видимо, не понимая, что творит) традицион­ные клеветнические наветы на Пушкина и сестер Натальи Нико­лаевны, затрагивающие и ее мать, но и подкрепляет их новыми, якобы известными ей фактами. Воспоминания, проникнутые во­инствующим монархическим духом (не случайно они опубликова­ны в прибавлениях к суворинскому «Новому времени») и востор­женным культом Николая I (он был ее крестным отцом), припи­сывают это матери, что стало поводом к новым кривотолкам и на ее счет, и на счет ее второго мужа П. П. Ланского. «Мемуары» встретили в науке о Пушкине обоснованно резко отрицательную оценку, что, однако, не помешало некоторым очень авторитет­ным пушкинистам к ним обращаться, используя то (и главное, без столь необходимой для такого источника строжайшей критической проверки), что подходило для уже сложившихся у них пред­ставлений и концепций.

Так, неоднократно пользуется ими П. Е. Щеголев в своей выше упомянутой монографии (первое издание ее появилось в 1916 г.), чрезвычайно ценной по собранным в ней архивным материалам, но вместившей трагические события 1836—1837 годов в узкие рам­ки банальной семейной драмы или даже «сентиментальной коме­дии», как непростительно легкомысленно назвала это одна из со­временниц, с жадным любопытством наблюдавшая за развитием преддуэльных отношений, сложившихся между основными ее уча­стниками — Пушкиным, Натальей Николаевной, Дантесом. Полно­стью присутствовала в монографии, тем самым весьма авторитет­но закрепленная традиционная — высокомерно-пренебрежитель­ная — оценка личности жены поэта и роковой роли, сыгранной ею в трагической гибели мужа. Сам Щеголев как историк не мог не почувствовать крайнюю ограниченность этих только «семейных» рамок и продолжал, как сообщил в предисловии ко второму изда­нию своего труда, вышедшему всего несколько месяцев спустя, уси­ленно работать над «разъяснением» «других и весьма важных об­стоятельств жизни Пушкина... приведших его к безвременному концу». Частичным результатом этого оказалось третье издание монографии, вышедшее в 1928 году и обильно дополненное новы­ми документальными материалами. Но особое значение придает этому изданию введенная в него автором новая — девятая — глава «Анонимный пасквиль и враги Пушкина». В ней Щеголев впервые приступил к «разоблачению тайн» (вспомним слова Вяземского), окутавших гибель Пушкина, и убедительно раскрыл «тайну» ано­нимного пасквиля, гнусный скрытый смысл и коварная цель кото­рого были почти сразу же разгаданы Пушкиным и привели его в такое бешенство. Этим раскрытием проблема роковой судьбы Пушкина была поставлена на правильный исторический путь. Од­нако пойти дальше по нему сам Щеголев не успел: основной текст первых двух изданий монографии, требовавший в связи с этим ра­дикальной переработки, в третьем и последнем прижизненном из­дании был полностью (включая и отношение к жене поэта) остав­лен таким, каким плотно сложился в них. И это имело весьма печа­льные последствия.

Примерно в этот же период вышли в свет два тоже весьма «мо­нументальных» труда о Пушкине — уже не пушкиниста-историка, а писателя-пушкиниста — В. В. Вересаева: «Пушкин в жизни» (1926— 1927; пятое издание в двух томах — 1932) и его же двухтомник «Спутники Пушкина» (1934—1936) с прямо указываемой автором опорой на основной текст монографии Щеголева как на «класси­ческий образец» правильной постановки и решения проблемы ги­бели поэта.

Первый из них представляет собой «систематический свод подлинных свидетельств современников», охватывающий всю жизнь Пушкина, с детских лет до кончины, — своего рода «биогра­фию Пушкина», новизна которой, прежде всего, заключалась в том, что в объемистых двух томах ее, за исключением совсем небольшого (всего четыре страницы) предисловия, самим Вересаевым, хотя на титульном листе стоит его имя, не было написано почти ни одного слова: вся она состоит из выписок (порой делавшихся «автором» частично) и отзывов современников. В предисловии это объясняется так: «В течение ряда лет я делал для себя из перво­источников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настро­ений, привычек, наружности пр. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пере­сматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что пе­редо мной — оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в кото­рой Пушкин встает совершенно как живой». Все это можно было бы только приветствовать и выразить автору уважение и за нова­торскую идею такой книги, и за большую — многолетнюю — рабо­ту, им выполненную. Но серьезнейший удар по его труду нанес по­ложенный автором в основу принцип подбора «первоисточни­ков». «Незаменимое достоинство лежащего передо мной материа­ла, — продолжает он в предисловии, — что я тут совершенно не за­вишу от исследователя, не вынужден смотреть на Пушкина его глазами... имею возможность делать свои самостоятельные выводы». Конечно, и это неплохо. Но сразу возникает вопрос о составе и характере отобранного материала. Ответ на это тут же дается: «Мно­гие сведения, приводимые в этой книге, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов, сплетен, легенды, ибо живой человек характерен и теми легендами, которые вокруг него создаются. А критическое отсеивание материала противоречило бы самой зада­че этой книги — представить «живого Пушкина, но, конечно, оку­танного дымом легенд и слухов». А вот с этим-то согласиться никак нельзя. И отрицательные результаты такого некритического под­хода сказались прежде всего на самом же В. В. Вересаеве. Ведь мно­гое из того, что им приводится, являясь даже не дымом, а ч а д о м, побудило его резко изменить свою первоначальную точку зрения на «ясного», «гармонического» Пушкина, каким Вересаев, к тому же романтически идеализируя, односторонне себе его представ­лял. И взамен он выдвигает концепцию «двух планов» личности и творчества Пушкина, не только отличающихся друг от друга, но и прямо друг другу противостоящих: с одной стороны — великий по­эт, с другой — «дитя ничтожное мира», «грешный, часто действите­льно ничтожный, иногда прямо пошлый». А так как в книге пер­вый план — «вдохновенного поэта» — в соответствии с ее заглави­ем и заданием отсутствует, то второй план занимает в ней домини­рующее место. Причем, опираясь на лирические автопризнания самого поэта, им цитируемые, Вересаев, оказавшийся в плену своей — двупланной — концепции, не обращает внимания на то, что, если Пушкин был способен так мучительно страстно и беспо­щадно к самому себе каяться в своих недостатках, назвать его (пусть его же собственным словом) «ничтожным» никак нельзя. Забывает автор «Пушкина в жизни» и то, что поэт сказал (уже не в стихах, а в одном из своих частных дружеских писем) по адресу по­шлого и воинствующего мещанства — «обывателей»: «Толпа жадно читает исповеди, записки, ею., потому что в подлости своей раду­ется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии вся­кой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы: он и мал и мерзок не так, как вы — иначе».