Вячеслав Бондаренко - Вяземский

Что касается слухов о «пресмыкательстве», то Вяземский достойно опроверг их в письме Погодину 31 января 1856 года: «Раб и похвалить не может (цитата из стихотворения Державина «Храповицкому». — А.Б.). А я хочу хвалить, именно потому, что не раб, — что я чувствую и знаю, что я не раб. Опасаться же прослыть рабом в глазах щекотливых судей… вот это было бы совершенно холопски».

Со смертью Николая русская колония в Веве начала разъезжаться — принц Ольденбургский отправился в Петербург сразу же после получения вести о кончине дяди, принцесса Терезия уехала 10 марта. Через два дня Вяземский отправился на пароходе в Женеву. Разумеется, конечный пункт его теперешнего путешествия — Россия, куда еще может направляться русский в такое время?.. Какие мысли одолевали князя перед возвращением на родину, где он не был четыре года, легко понять из стихотворения «На прощанье»:

Я никогда не покидаю места,Где Промысл дал мне смирно провестиДней несколько, не тронутых бедою,Чтоб на прощанье тихою прогулкойНе обойти с сердечным умиленьемОсобенно мне милые тропинки,Особенно мне милый уголок.Прощаюсь тут и с ними, и с собою.Как знать, что ждет меня за рубежом?Казалось бы — я был здесь застрахован,Был огражден привычкой суевернойОт треволнений жизни ненадежнойИ от обид насмешливой судьбы.Здесь постоянно и однообразно,День за день длилось все одно сегодня,А там меня в дали неверной ждетНеведенье сомнительного завтра,И душу мне теснит невольный страх.

В далеком 1818-м, перед крутым поворотом судьбы и отъездом в Варшаву — те же, типично «вяземские» сомнения в том, что «загадочная сказка» напишется так, как нужно, и типично «вяземское» меланхоличное смирение с этим («Прощание с халатом»). Теперь — задумчивый белый пятистопный ямб, который ближе к финалу неожиданно сменяется рифмованным; конечно, это благодатные уроки Жуковского и Пушкина («Вновь я посетил…») и воспоминания о собственной «Тропинке».

13 февраля в Женеве Вяземский навестил старого русского генерала графа Остермана-Толстого, давно уже перебравшегося в Швейцарию. Князя удивил его кабинет — весь он был увешан портретами Александра I, а на столе лежали том Державина и «Письма русского ветерана» Вяземского. Новейшие события в России нисколько не интересовали престарелого кульмского героя. 1 апреля Вяземский был в Штутгарте, на другой день — в Карлсруэ, 12-го — в Баден-Бадене, где написал стихотворение «Плач и утешение». Целый месяц князь прожил в Бадене, иногда выбираясь во Франкфурт и Карлсруэ. 13 мая в Висбадене он присутствовал на освящении недавно перестроенной православной церкви Святой Елизаветы. На церемонию съехалось множество русских со всей Европы. Мощно, легко и стройно звучал хор немецких певчих; пели они по-русски, и, как отметили все присутствующие, пели прекрасно… Знакомые князю дипломаты на ухо, шепотом передавали последние слухи из России. В империи ожидались перемены… Для семьи Вяземских они начались с семейной радости, с повышения по службе Павлуши — он получил чин надворного советника, что все расценили как «неожиданную и особенную милость». 25 мая во Франкфурте Вяземский навестил Бисмарка. 26-го приехал в Веймар, где представлялся великой герцогине Марии Павловне, сестре Николая I. В Веймаре провели четыре дня. Конечно, Вяземский посетил дома Гёте и Шиллера. 30 мая застало князя уже в Дрездене, где снова, как и в Висбадене, толпа русских знакомых — Воронцовы, Дьяковы, Бобринские, Россетти, Голицыны, Гревеницы… Снова слухи и сплетни. И тяжелые новости о Севастополе — у Вяземского уже не хватало духу брать в руки иностранные журналы.

Жарким летним днем, 22 июня 1855 года князь приехал в Царское Село. Тут же его навестил милейший Федор Иванович Тютчев, и уж он-то, как всегда, был в курсе всех внешне- и внутриполитических новостей… Перемены действительно назревали, подтверждая старую русскую аксиому: каждое царствование в России начинает все заново… Велись переговоры по заключению мира, готовились реформы армии, суда, цензуры, системы образования. Поговаривали о том, что будут отстранены от дел все министры николаевского правительства. И хотя положение осажденного, кровью истекающего Севастополя по-прежнему было ужасным, а вражеская эскадра маячила в виду Ораниенбаума — 6 июля Вяземский сам увидел в зрительную трубу мачты британских броненосцев, — перемены позволяли надеяться на лучшее.

Старые знакомые, Блудов и Тютчев, в голос предсказывали Вяземскому успех при дворе нового императора, но пока что никаких внешних проявлений этого успеха не наблюдалось. Князь неторопливо восстанавливал приятельские связи, делал визиты, рассказывал о заграницах, жизнь его проходила в основном по дворцовым пригородам — Царское, Павловск, Ораниенбаум. 3 июля у Анны Тютчевой видел государя, но ни к чему эта встреча пока что не привела, как и знакомство 19 июля с новой императрицей Марией Александровной. «В первый раз от роду ее видел, — записал князь. — Очень приветлива и мила. Разговор около часу». В тот же день Вяземский отобедал у вдовы Николая I, императрицы Александры Федоровны. Но только 20 июля, за обедом у министра народного просвещения Авраама Норова, князь почувствовал, что впереди его действительно ожидает новое назначение: мягко, как бы между делом Норов спросил, как отнесся бы Вяземский к месту товарища министра… Князь, несколько смутившись, обещал подумать: предложение было слишком неожиданным. Авраама Сергеевича он знавал не первый год, относился к нему тепло и слегка насмешливо, считая человеком умным и честным, но не очень способным к государственной деятельности. Норов даже фигурировал в его записных книжках как пример человека, взявшегося не за свое дело (по мнению князя, ему больше подошел бы пост обер-прокурора Синода, а в роли министра просвещения был бы хорош Владимир Титов). И вот теперь перед самим Вяземским точно такое же искушение… Справится ли он? выстоит ли под придирчивым взором общественного мнения?.. Теперь ведь предстоит быть не сотой спицей в колеснице, пост товарища министра — огромная ответственность… Норов, понимающе улыбнувшись, кивнул: торопить не буду. «Предложения», — так отметил князь в дневнике этот знаменательный для него обед…

Согласиться? Разве не этого добивался, желал и ждал он когда-то?.. Да, но поздно, поздно… Как всегда, мысленно попросил совета у Карамзина. И тут же вспомнилось: не то седьмой, не то восьмой год; лето, Остафьево; солнечный луч на крашеных досках пола; улыбка Николая Михайловича: