Джон Фаулз - Дневники Фаулз

Эту книжку я прикончил за пару вечеров — будто в космос слетал. Цена: 15 шиллингов.

Письмо Элиз

Вторник, 18 декабря

Мой мальчик!

Положила блокнот на одну из твоих книг. «Ночные птицы». Тех же авторов, что написали «Дневных птиц».

Лежу под одеялом — прилегла на часок.

Вчерашнее утро — морозное, бодрящее, солнечное. Гуляла с О. Рука об руку прошлись по его любимым магазинам. В каждом немного поболтали. Винный — особый случай. Делали заказ на Рождество. Я присела. Джентльмен лет сорока пяти в твидовом костюме вошел и улыбнулся мне. Славно прогулялись.

Наутро проснулась от страшного шума внизу. Оказывается, доставили заказ из винного магазина: перепутали все па свете. Ну он и разошелся. Грозился «задать им по первое число». Уже собрался идти. В этот момент появляется Мэгги. Собака лает, стиральная машина шумит, «Здравствуйте», — слышится голос твоей М. А я сижу в постели, ем твои груши. Опять появляется О., уже почти успокоился, как ни в чем не бывало приглашает Мэгги пройтись. Не успел его гнев утихнуть, твоя мать берет в руки вожжи. «Роб, — вопит она, — прежде чем выйдешь, пол подмети». И он опять, как ребенок, делает, что ему скажут. В результате Мэгги уходит одна. Где-то через час спускаюсь вниз. Вижу его: бодрый и веселый. Здоровается. «Только что был в винном магазине, задал им на орехи. Чудесный день сегодня». Обо мне не беспокойтесь, говорю, со мной все нормально. На самом деле вру. Жутко устаю, делать не могу ничего. И вдруг меня осеняет. Господи, я же сама на себя злюсь. Мне страшно и одиноко. Столько пережила. Хочется встать на четвереньки и выть как побитой собаке.

Приготовила подарки им в Бирмингем, как я ненавижу их в Бирмингеме.

Это они во всем виноваты, не я.

Еле-еле хожу не говорю ни слова, будто вот-вот умру. «И все же хорошо, что ты приготовила им подарки», — замечает твоя М.

Вечера — лучше не придумаешь. После ужина пьем кофе у камина в столовой. Все трое разваливаемся в этих дурацких креслах. Три пары ног соревнуются за место перед очагом. М. тараторит без умолку. О. слушает и изредка вставляет пару слов. Она излагает Историю семейства — свою или еще чью-то. Постепенно расходится. Сыплет ничего не значащими словами. И не успокаивается, пока не кончит: кто-то родился, женился, умер, опять женился. И так — из поколения в поколение, одно и то же. Будто диктует рецепт. Так что же, жизнь — тесто для пирога? Чувствую, мне промыли мозги.

Сегодня вечером — то же самое. Не проходит и часа, а меня уже тянет в постель. Чувствую, как меня затягивает в омут, который она наворожила своим языком.

По-моему, именно при мне она дает ему волю. Я заметила, с О. она помалкивает, а с Хейзел говорит поменьше.

Без тебя здесь все не так: даже выразить не могу, какая тут атмосфера. А может, все дело во мне. Чувствую себя по-идиотски.

Не самое подходящее время я выбрала, чтобы тебе писать. Ты не мерзнешь? Ешь и спишь нормально? Наверное, делаешь что-нибудь полезное. Что и где? Что до меня, похоже, я занимаюсь всем, в чем нет никакой нужды. Позволяю вовлечь себя в разговоры о том, как живут другие. До тошноты перемалываем, что сказала обо мне Тотс[653], и еще — о том, работать мне или нет. Я просто при этом присутствую, мне абсолютно безразлично, обо мне речь или еще о ком-то. Слова, слова. Бесконечные слова. И все же они на меня физически действуют, ранят, от них саднит. Сегодня вечером — никакого телевизора. Только бумага шуршит, в которую завертывают подарки. Никчемные подарки для никчемных людей. А твой О. молча и беспомощно сидит с нами, не читает, не помогает, не идет смотреть телевизор, не пошлет все к черту. Жаль мне его. Вчера вечером мы оба вперились в экран. Мировые проблемы, события (твоя М. все время на кухне), репортажи — не хуже, чем в газетах, но требуют меньших усилий. Телевизор — вот с ним действительно здорово. Ему я по-настоящему признательна.

Ничего не читаю. Честно — совершенно нет времени, да и возможности.

По-моему, уже час. Легла еще до двенадцати, нужно спать. Завтра еще день. Пожалуйста, приезжай поскорее и приведи меня в чувство. Я что — инопланетянка или вроде того?

Среда. Вышла на воздух, сижу в кафе, которое ты назвал ПРОСТОРНЫМ. А вот и нет. Тут чадом пахнет. Отсылаю письмо как есть.

Думаю, доживу до твоего приезда. На самом деле со мной все в порядке.

С любовью от меня

29 декабря

В Ли Элиз поселилась с 16-го, и письмо, которое она мне прислала, красноречиво показывает, что такое жизнь в шестьдесят три года и как она влияет на нас (и на любого другого нормального человека). Фигурирующее в письме чудовище — моя мать, чье вечное неприятие внутреннего мира любого (не считая ее собственного — бесконечно узкого) становится все ожесточеннее. Бедняга О. придерживается позиции respectez-la-mère[654] («Она не поймет, если сделают не по-ее», — но говорит, не делая ударения на «она» или «по-ее», лишь мрачно покачивая головой.) Впрочем, Элиз замечает, что бывают дни, когда они огрызаются друг на друга. М. — клинический случай. Готовит она, по-моему, все лучше и лучше, делает все больше и больше, и подчас я вижу, как ее накрывает злое облако мелочных забот и тревог. Иными словами, она и впрямь искренне переживает, что кому-то может не хватить еды; думает, что тот или иной пустяк непременно требуется в энный раз обсудить. Ну уж слишком часто ее заботливость приобретает злонамеренный характер. Ей хочется разорвать все связи с внешним миром.

Есть у ее монологов излюбленные темы. Алкоголь, особенно в связи с моим отцом. Искусство: она регулярно посылает открытку своему учителю рисования (тому, что с вечерних курсов) и подписывает ее: «Миссис Пикассо». И мой отец: при каждом удобном случае она над ним подсмеивается.

Ничего не скажешь, его разглагольствования нелепы. Выпады против мира больших денег, лейбористов и всего, от чего стоимость его драгоценных акций может покатиться вниз. Его мир — мир оставшегося в прошлом круга кадровых военных, «Опекунство над барсуками»[655] Найджела Денниса. В Ли невероятно тоскуют по орденам, регалиям, возможности пройтись по улице в парадной форме. И у кого поднимется рука винить его жителей? Они скучены в этом вонючем городке с серыми улицами, застроенными серыми домами, полными серых людей, и потихоньку вымирают; даже молодежь здесь не обнаруживает никаких признаков молодости. Из нее созревают юные консерваторы. Одна из них — Хейзел. На самом деле безмозглая. Веселая, доброжелательная, но безмозглая. Чуждая культуры.

В этот приезд я приобрел тут несколько хороших изделий из фарфора. Вот еще одна тема привычных маминых шуток. Подчас мне кажется, она жалеет, что внешне я не в О.; однако поскольку в моих жилах течет и кровь Ричардсов, у нее язык не поворачивается вышучивать меня так, как бы ей втайне того ни хотелось.