Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

в чёрный галстук, бедный студент Чернышевский хоть однажды, но догадался

всё-таки сам (новые взял с собой, чтобы переобуться на экзамен), без литературной подсказки своего биографа.3 «Бил стаканы, всё пачкал, всё портил: любовь к вещественности без взаимности», – продолжается неустанная бомбар-дировка читателя в стремлении убедить его в полной непригодности будущего

кумира разночинной интеллигенции к какому бы то ни было практическому

делу.

Делается запрос информации из каторжного будущего – ответ всё тот же: неумение что-либо делать своими руками, «но при этом постоянно лез помогать ближнему». Наконец, из всей этой, мягко говоря, не вполне приглядной

комбинаторики источников и литературных реминисценций следует вывод

биографа: «Мы уже видели мельком, как пихали на улице бестолково летяще-го юношу»,4 – вывод, возвращающий нас на предыдущую страницу, где этот

юноша, названный своим подлинным именем-отчеством – Николай Гаврилович – «летел проворным аллюром бедных гоголевских героев». Таким образом, сомнений нет: алхимией крепкого раствора пародийно-карикатурного

жанра с эффектом минимизации масштаба фигуры и доведения до нелепости

её облика автор силится втиснуть реальную историческую личность – Н.Г.

Чернышевского – в рамки небезызвестного персонажа русской литературы, так называемого «маленького человека», на гоголевский, преимущественно, манер.

Напомним: модель «упражнения в стрельбе» старшего Годунова-Чердынцева, которую собирался воспроизвести в биографии своего антигероя

Годунов-младший, предполагала не отстрел чужеродного окружения, а всего

лишь его отпугивание, «чтобы не приставали». Писатель Сирин, похоже, поначалу надеялся реализовать задачу подобную: «отстреляться» от постоянных

нападок эмигрантской критики, в которой ему слышались, среди прочего, и

отзвуки идей Чернышевского, повинного в заражении эстетической чистоты

русской литературы «материалистической» и «гражданственной» порчей.

Проблема, однако, оказалась в том, что заняться биографией известного в России исторического лица – это не бабочек ловить в Тибете, игнорируя обитателей «грязного городишка» Лхасы. Чернышевский – исключительно симптома-тичная для российской истории фигура, и пытаться лишить её этого контекста

посредством гротеска, сводящего её к одной лишь пасквильной неприглядно-сти, – значит обойти стороной подлинную трагедию русского народа, пленни-ка огромной империи, в которой он оказался на непреодолимо далёкой соци-3 Набоков В. Там же. С. 383; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 313.

4 Набоков В. Там же.

417

альной дистанции от центральной власти, и пренебрежимо малочисленной

культурной элиты.

Полуграмотному и нетерпеливому посреднику-разночинцу, легко поддаю-щемуся трагикомической интерпретации под насмешливым взглядом изысканного аристократа, представителю межеумочной, маргинальной среды, которая пыталась взять на себя функцию руководства социальными преобразованиями, –

всем им, разночинцам, пекущимся о «народе», не хватило терпения и умения, чтобы постепенно, учась культуре компромисса, навести грамотные мосты между

властью и этим «народом», – и всё рухнуло в тартарары вторичного одичания, революции.

«Вступает тема кондитерских»,1 – почти торжественно объявляется читателю, и он становится свидетелем того, как, с бездумным кощунством, она обращается в безответственный фарс. Ибо случайное упоминание в романе «Что

делать?» о кондитерской писатель Сирин, всласть издеваясь над объявившим в

крепости голодовку Чернышевским, назвал «невольным воплем желудочной

лирики».2 «Нашего же героя юность была кондитерскими околдована... – ёр-ничает он, – журналами, господа, журналами, вот чем! Он пробовал разные, –

где газет побольше, где попроще, да повольнее».3 Презиравшему «газетное

мышление» Фёдору подобное увлечение кажется всего лишь очередным проявлением сумасбродства его героя: подумать только! – кондитерские Чернышевский посещал всего-навсего ради чтения иностранной прессы. Однако, чем

больше рассказчик гонится за эффектом гротеска, тем вернее ему изменяет

вкус, – и тем безнадёжнее мелеет до бессмыслицы содержательность повествования.

Когда 23-24 февраля 1848 года в Париже произошла революция, она

«произвела на Чернышевского сильнейшее действие»,1 и именно это событие

побуждало его теперь посещать кондитерские, где он мог, не тратя денег на

газеты и журналы, читать зарубежную прессу. С конца мая, когда он начал

вести дневник, в нём появились заметки, свидетельствующие о том, что он

пытался разобраться в характере и взаимодействии различных общественных

и политических течений и определить своё место в существующем раскладе

сил: «…всё более утверждаюсь в правилах социалистов».2 При некоторых не-значительных колебаниях эта позиция оказалась устойчивой, и 15 мая 1850

года в письме из Петербурга своему другу М.И. Михайлову Чернышевский

1 В. Набоков. Дар. С. 383-384.

2 Там же. С. 384.

3 Там же.

1 Долинин А. Комментарий… С. 317 (приводится мнение Стеклова).

2 Цит. по: Калашников М.В. Понятие «либерализм» в политическом дискурсе Н.Г.

Чернышевского // Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Сб. научных трудов / Отв. ред. А.А. Демченко. Саратов, 2015. Вып. 20. С. 64.

418

косноязычно, но уверенно подводит итог своим поискам политического самоопределения: «С самого февраля 1848 года и до настоящей минуты всё более и

более