Иосиф Линдер - Записки разумного авантюриста. Зазеркалье спецслужб

Ознакомительный фрагмент

После смерти Сталина и реорганизации партийного аппарата большинство функций, ранее исполняемых Коминтерном, были сосредоточены в Международном отделе ЦК и ряде специальных комиссий ЦК, курирующих отдельные специальные направления работы. Нелегальный партийный аппарат продолжал выполнять свою работу как внутри страны, так и за рубежом. Так, для многих секретных сотрудников партаппарата ВОВ закончилась не в 1945 году, а в 1960-е и даже в 1970-е годы, когда они секретными постановлениями ЦК КПСС были отозваны из-за рубежа и возвращены в СССР. Ряд сотрудников спецструктур партии продолжали свою деятельность до конца своей жизни, не возвращаясь в СССР. Причем данных о работе этих людей нет в архивах «штатных» специальных служб СССР и России, а подавляющее большинство сотрудников этих структур в послевоенный период не были членами партии и досрочно исключались из списков ВЛКСМ…

…В завершающей трети XX века большую часть секретной партийной работы курировал Борис Николаевич Пономарев – практически единственный оперативно-кадровый сотрудник секретных партийных структур, дошедший до Политбюро ЦК КПСС. Даже будучи выведенным из состава Политбюро ЦК и состава ЦК в конце 1980-х годов, он до самой смерти в 1995 году сохранял аппарат на Старой площади и в Институте марксизма-ленинизма (нынешний РГАСПИ), продолжая курировать людей, многих из которых при возвращении на родину в СССР мог опознать только он лично…

Каждый защищал Родину на своем участке невидимого фронта…

Что двадцать лет? Всего частица века,Чтоб жизнь принять. И я ее приму.Приму за тех, кто сгинул в одночасье,Приму за тех, кто нас учил всему,Приму за веру, счастье и несчастье.Ведь это жизнь моя! И я ее приму!

Вот первый раз в бою взведен курок,И первый раз стреляю в человека.Кому из нас отмерен больший срок?Кому из нас уйти сейчас, до века?

Упал товарищ, старший поражен,А автомат его – в моих руках спасенье.И лезть не стоит к смерти на рожон,Но как в руках своих унять волненье?

И с той поры уж два десятка летЯ бой веду во сне, и все же стыдно,Что на немой вопрос мне не найти ответ,Как выжил сам, а смерть друзей обидна.

Товарищ молча встал и получилСвинцовый град, что мне был предназначен.Седой старик нас в школе так учил,Но жизнь не смерть и тоже что-то значит.

Боекомплект давно истрачен по врагу,И страх в коленях, и мороз по коже…И снова в бой во сне двадцатый год бегу,Как будто сам себя забрал в заложники.

Струится кровь, во рту железа вкус…Мне добежать не суждено, как видно,Боль – как змея, а ненависть – мангуст,Укусов нет, следов борьбы не видно.

Последний магазин длиною в жизньУж вогнан в рукоять – затвор на старте.Ну кто живой? Попробуй покажисьВесенней крысе, что родилась в марте…

И врач не может вынуть пистолетИз рук твоих – они как будто спящи,В глазах – туман, в сознании ответ,Что ты готов для жизни настоящей.

Цвет белый тишины и запах лазарета,И боль бинтов, и радость свежих швов.Ты пережил, ты прошагал сквозь это —И лишь теперь способен на любовь.

Мы ценим жизнь, когда ее теряем,Как умираем – только наяву,И боль утрат так остро ощущаем,Как мячик, закатившийся в траву.

Он был сейчас, но мы его не видим,Он где-то здесь, найдется, может быть…Мы просто любим, просто ненавидим,Порой не можем мелочи простить.

И в девятнадцать – выстрел в человека,А в тридцать девять – память по нему,Что двадцать лет? Всего частица века,Чтоб жизнь принять. И я ее приму.

Приму за тех, кто сгинул в одночасье,Приму за тех, кто нас учил всему,Приму за веру, счастье и несчастье.Ведь это жизнь моя! И я ее приму!

Прозрение…

Боль была не то чтобы сильной, а какой-то изматывающей. Казалось, что она исходит отовсюду. Сказать, что болит точно, было нельзя. Сознание блуждало в пространстве, пытаясь зацепиться за что-то, но результатом этого блуждания было головокружение – как на палубе корабля, танцующего на гребнях несильных, но жестких волн. Самым страшным и нестерпимым раздражителем был сильнейший запах перевязочной, смешанный с запахом и вкусом крови. Темнота и этот удушливый запах окутывали, словно пелена. Кругом раздавались голоса, происходило какое-то движение. Периодически меня касались чьи то заботливые руки и кто-то обращался ко мне.

Я поворачивал голову на звук и касание и, как в тумане, отвечал на банальные вопросы, но мой собственный голос звучал как из преисподней, откуда-то из глубины, и мне казалось, что я сам слышу себя как-то гулко, издалека и совершенно неестественно. Все вращалось вокруг меня. Очередной вопрос прозвучал особенно приглушенно, я постарался ответить, но на середине фразы силы вдруг стали оставлять меня.

– Слава богу, засыпает, – вдруг явственно услышал я голос молодой женщины и провалился в никуда.

Я проснулся и, глубоко вдохнув, почувствовал, как легко и приятно не чувствовать этого одуряющего головокружения. Боль заметно стихла и теперь сконцентрировалась в нескольких местах, давая о себе знать локальными очагами. Вкус крови и запах перевязочной еще ощущались, но уже не раздражали, как раньше. Только темнота не отступала. Постепенно чувства стали анализировать окружающее и позволять ориентироваться. Так, темно, потому что голова и глаза затянуты повязкой. Я поднял руку и дотронулся до лица. Повязка покрывала всю голову и верхнюю половину лица, мягкие валики фиксировали переносицу с двух сторон, а какие-то тампоны не позволяли дышать носом. Я постарался вдохнуть полной грудью и ощутил приятную свежесть чистого, словно стерилизованного, прохладного воздуха.

– Спокойнее, пожалуйста. Не делайте резких движений, – услышал я заботливый голос молодой женщины.

Ее руки осторожно прикоснулись к моим рукам и осторожно убрали их от повязки на лице.

– Вам сейчас нельзя тревожить повязку. Это может вам повредить. Потерпите, пожалуйста. Вы меня хорошо слышите?

– Да, – глухо отозвался мой собственный голос.

Я опустил руки вдоль тела и постарался вспомнить все, что произошло со мной.

– Скажите, а сколько времени я здесь нахожусь?

– Третьи сутки. Вас доставили позавчера, сразу прооперировали и привезли сюда. – Женский голос звучал ровно и спокойно.

Слишком спокойно и осторожно. Этот голос и непроницаемая повязка на голове и лице были источником какой-то неведомой для меня опасности и смутной и непонятной пока тревоги.