Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

в опале, народу будет немного — и еду. Так все и оказалось, впрочем лучшая часть московских писателей пришла. Пришли и старики: И. Г. и Паустовский. Я стоял в почетном карауле в паре с Борей Слуцким. Говорили: Березко, Бек, Евг. Воробьев и неплохо — И. Г. <…> Потом говорил с ним во дворе: звал приезжать на дачу. <…>

18 сент. Слуцкий вчера сказал со слов В. Гроссмана о том, что однажды после войны он пришел к Фадееву и сказал ему, что А. Платонов почти голодает и надо бы ему помочь. Это было как раз после того, как Ермилов раздолбал рассказ «Возвращение», и Платонова нигде не печатали. Фадеев ответил ему так: — Знаешь, бывают такие времена, когда актом высшего гуманизма является подумать о самом себе… Это Фадеев сказал Гроссману, а тот Слуцкому. В этом весь Фадеев, который по слащавому рассказу Книпович плакал, когда писал «Молодую гвардию». Впрочем, это тоже возможно. Эгоизм и сентиментальность часто связаны. <…>

Орлов рассказывал, что в Париже вышла большая биография Пастернака[122].

Конст. Георг. получил из Англии изданный там сборник «Тарусские страницы» (без Максимова[123], очерков и еще чего-то, но с моими эссеями). В предисловии мы все названы «тарусскими ребятами», а нашим лидером К. Г. Любопытно, что британцы к нам присоединили еще Войновича и Владимова и отмежевали Аксенова. Кстати, Аксенова и других модных молодых писателей (Казакова и др.) на похоронах не было[124]. Больше всего, пожалуй, было критиков (и молодых). Из драматургов: Л. Зорин и я…

21 сент. <…> Встретил Яшу Халецкого[125]: ЦТСА хочет возобновить «Д[авным]. д[авно].» к зимним каникулам. Андрей Попов ищет меня. Еще будто бы ищет меня Арбузов ([узнал] от Гали[126] через Леву) почему-то в связи с «Бессмертным»[127]. Он нездоров: предъинфактное состояние. Не хочется быть у него в доме. Да и «Бессмертный» меня не интересует. И денег принести он не может. Отношения с Алексеем давно уже натянутые и фальшивые, хотя мы и не ссорились.

Странный слух: кабинет Вас. Гроссмана после похорон опечатан и семье запрещено об этом рассказывать. Не знаю: верно ли это? Идет это от соседей. Что у него хотят взять из бумаг — дневники, черновики конфискованного романа? Кто-то сказал, что инициатива Поликарпова. Будто бы в его романе нецензурным является не критика культа Сталина и сцены лагерей, а что-то относящееся к проблеме антисемитизма. На это есть намек в речи И. Г. над гробом.

Рассказы Л[евы] о Боре Слуцком и его слабодушии и о том, как он раздружился с Гроссманом, когда тот попал в опалу. М. б. и верно — всем известен аналогичный случай с выступлением Бори против Пастернака. Человек он незаурядно умный, но это не исключает слабости характера. Это конечно не подлость, а именно слабость. А м. б. сплетни и выдумки. <…>

Подтверждается, что Соложеницын заканчивает новый роман и «Нов. мир» хочет его анонсировать в проспекте для подписки. Кажется, они отвергли повесть Бакланова о 41-м годе[128]. Эта редакция разборчивая невеста. Особенно произволен вкус редакции по отношению к стихам. Об этом верно на днях Боря Слуцкий говорил Леве, да и Лева не спорил.

Все эти дни читаю старые дневники. Интересно.

27 сент. <…> На прошлой неделе немного болел (спина или легкие). Спасся тем, что стал спать в синем свитере. <…>

Плох Миша Светлов. Может умереть со дня на день.

Говорят, Брежнев, когда ездил в Италию на похороны Тольятти, пытался уговорить не опубликовывать завещания, но с ним не согласились, а тогда и нам уже пришлось его напечатать. <…>

Дал Леве для журнала «Разговор о Данте» Мандельштама. Впрочем, сомневаюсь, что напечатают.

Думаю об Эмме с нежностью: ее письма милы. Она прелесть!

Эти дни снова расшифровывал свои старые дневники. Читал матерьялы о Кине. Просматривал кое-какие наброски.

Слуцкий советует писать о лагере: по его словам, он слышал много рассказов, а таких, как мои, не слышал.

Боря — один из новых друзей последних лет, тех лет, когда я отошел от старой компании. Думаю, что тут я не в убытке.

28 сент. Умер Миша Светлов. Послезавтра похороны.

Он долго и тяжело болел, с обманчивыми улучшениями и неоправдавшимися надеждами.

Письмо от Э. на этот раз (сглазил!) капризное и нервное. <…>

<…> поехал в Литфонд подавать заявление насчет Комарово. Там встретил Штока[129]. <…> Ругал Арбузова, Розова, Штейна и всех. Мне с ним было неловко.

29 сент. <…> Прочитал забавный, талантливый и странный сценарий Володина в № 9 «Иск[усство] кино»[130]. Нечто вроде аллегорической автобиографии. <…>

Не понравился мне вчера Шток. Фальшивый, себе на уме, неискренний. С первых же слов сказал почему-то, что у него нет денег. Наверно, чтобы я не просил взаймы. Арбузова ненавидит исступленно.

Нет, мои новые друзья лучше старых. То есть таких, какими они стали в результате эволюции.

Шток даже утверждал, что Арбузов и Розов неталантливы. <…>

30 сент. Похороны Миши Светлова.

Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта — неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <…>

Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <…>

Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) — осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек[132] с Зиной[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.

Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46–48 годах, как раз перед моим арестом. <…>

Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.

И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и