Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

дано, все другое — фальшь, фальшь художественная, хотя… «по жизни», «по реализму» может быть и правдиво, естественно. У оперы — своя правда, свой драматургия, своя эстетика. Смерть Кармен, смерти Ленского, Аиды, Франчески, Жанны д’Арк, Ромео, князя Болконского не коварны и не страшны — они прекрасны!

Опера! Не превращайте ее в драму, адюльтер, детектив. Не нарушайте ее природы и, ради Бога, не «улучшайте» ее, не «поправляйте». Не ищите в «Пиковой даме» Чайковского Пушкина, в «Кармен» Бизе — Мериме, а в «Фаусте» Гуно — Гете. Лучше, если сможете, познайте ее. Это искусство надо знать, голубчик!

Лучше всех, я думаю, это искусство познал Федор Иванович Шаляпин. Увы, мы ленивы и нелюбопытны, как о нас сказал самый умный человек России Александр Сергеевич Пушкин. А потому только и умеем, что восхищаться Шаляпиным, хотя не видели и не слышали его никогда, вспоминать о нем, хотя время, естественно, стерло «знакомые черты». Остался миф, легенда и (о, Боже!) — фальшиво-пошлые подражания ему.

Шаляпин был мудр и оставил нам ориентиры для познания оперы теми, кто служит ей и кто питается ее духовными ценностями. По существу это школа и программа, без знания которой нельзя прикасаться к священному алтарю оперного искусства. Что главное в пении? Интонация. А по Шаляпину интонация — это окраска звука в связи и в зависимости от состояния образа в определенных действиях характера, в определенных предельных обстоятельствах. Однако есть интонация жеста, есть интонация вздоха. Звук певца может быть жалостливым, может быть повелительным, грозным или нежным, вкрадчивым или решительно-грубым. Это зависит от «хотения» образа, его целей и задачи. Так метод великого русского певца стыкуется с системой воспитания актера, разработанной Станиславским. Но кто из желающих стать оперным певцом или воспитывающих их изучает этот метод?

В практике Шаляпина есть и много такого, о чем надо нам задуматься самостоятельно, где нет прописных истин и готовых рецептов. Например, проблема «контрапункта» в опере. Очень давно и между прочим, как бы на ходу, В. Э. Мейерхольд кинул мне фразу: «Главное в опере — контрапункт!» Неизвестно, сказал мастер эту фразу мне или самому себе, отвечая для себя на когда-то возникший у него вопрос, только случайная фраза застряла в голове. Вскоре я заметил, что меня коробит безвкусием иллюстрация музыки визуальным действием. Я даже изобрел и развил в своих учениках чувство отрицания «параллельных» музыке действий и предпочтение «перпендикуляра».

Перпендикуляр вошел в обиход и угас в моей терминологии, перейдя в само собой разумеющуюся привычку. И тут определенную роль сыграли воспоминания детства. Любимой моей пластинкой в детстве была пластинка с монологом Пимена в исполнении Шаляпина. Меня, девятилетнего мальчишку, смущало и волновало то, что старик Пимен пел «последнее сказанье» молодым и красивым голосом. Я готов был уличить знаменитого артиста в неправде — ведь у старца Пимена должен быть старческий, скрипучий голос. Но с детства привитая мне способность послушания великим и старшим охранила меня от поклонения мелкой «правденке». Опера утверждала свою правду. Всю жизнь я хочу быть верным ей, но, увы, как часто в своей практике я не выдерживал испытания и прельщался тем, что лежит рядом, доступно, привычно и как бы бесспорно.

Так что учиться приходилось и по граммофонным пластинкам. Увидя, как Хлестаков Михаила Чехова, говоря об арбузе, чертил в воздухе квадрат, я понял, что мой «перпендикуляр» способен служить разным целям и, во всяком случае, оберегать художественный образ от заземленной «правденки». Правда, я замечаю, что в настоящее время, спекулируя понятием «новаторство», многие теряют чувство меры. Во имя непрочной славы и сомнительного успеха они под похвалы нечистоплотной критики готовы уничтожить старое классическое и великое искусство, «смело» изменяя и сюжет, и фабулу.

Но вернусь к своей судьбе. Первое время меня, молодого, критики хвалили. Я быстро понял, что этим хотят брыкнуть в сторону «устаревших» Лосского, Смолича, Бартова. Вскоре добрались и до меня и начали поучать, вероятно, не ведая, что я… умею читать книжки! Когда эта критика стала пугать своей самовлюбленной тупостью, я обратился за помощью к великим и мудрым. Самым мудрым оказался Гете. Он через своего секретаря Либермана сказал мне просто: «А Вы не читайте!» Солидный Стасов погладил бороду и успокоил: «Критика, — сказал он, — как укус клопа, он совершенно безвреден!» Но тут стоял Антон Павлович Чехов, который, подмигнув, заметил: «Да, но зато как воняет!» Пришлось обратиться к самому близкому для всех наших сердец — к Александру Сергеевичу Пушкину. «Надо слушать тех, — сказал он, — которые судят вас по тем художественно-творческим законам, которые вы сами перед собой поставили». Законы, которые художник поставил перед собою! И честно, и ответственно, и интеллектуально. А главное — кто из нас может усомниться в том, что Пушкин прав? Пушкин всегда для нас прав. Он — Пушкин!

Так и проходило мое взросление с первых лет работы в Москве, в священном для меня Большом театре. Говорят, что надо учиться всю жизнь. Это не просто фраза, это — единственный способ существования. Уроки большие и малые, мудрые и шутливые, принципиальные и как бы между прочим — всё собирается в «школу жизни», всё учит, всё воспитывает. Кто-то мудро сказал: «Научить режиссуре нельзя, научиться — можно». Добавлю, что сам, обязательно сам, научиться режиссуре может тот, кто для этого создан, кто поставлен на рельсы, проложенные судьбой к опере, а не к инженерии, литературе, космосу или фотографии. Меня не учил никто, меня учило всё!

На вопрос Самосуда, иду ли я в своих постановках от музыки, я ответил: «нет!» Он обрадовался и пошутил, что все другие оперные режиссеры давно ушли от музыки. Шутка? Но в ней — истина, которую я должен был отметить. Через некоторое время я понял и мейерхольдовское: «режиссер должен искать в музыке к опере сценический контрапункт». Это уже не шутка, а программа!

Уезжая из Горького на работу в Большой театр, я зашел попрощаться с патриархом русского провинциального театра Собольщиковым-Самариным. Провожая меня, он крикнул на прощанье с верхней лестничной площадки: «Но не давай никому наступать себе на пятки!» Как молнией пронзила меня эта фраза, когда на одной из первых репетиций известный в то время баритон грубо сказал мне: «Вы, режиссеры, приходите и уходите, а мы здесь всегда. Нечего нас учить!» И я не задумываясь крикнул знаменитости: «Я здесь навсегда! А будете ли Вы здесь завтра, я не знаю!» Все охнули! На другой день в театре на меня все поглядывали с опаской. Ночью артист был арестован по обвинению в бандитизме. (Заслуженно ли?) Я