Дети Ирены - Тилар Маццео

они шли вот так, открыто, не скрываясь. Ирена любила Адама, но ситуация с каждым днем усложнялась. Его фатализм и пассивность раздражали ее, и иногда они ссорились. Почему бы ему не уйти с ней? Он мог сегодня же покинуть гетто. Она бы организовала фальшивые документы ему, а также его матери и жене, если бы он захотел. Они смогли бы быть вместе. Но Адам не хотел или не мог этого сделать.

Вскоре охрану гетто ужесточили, и когда продукты в нем кончились, цены на них взлетели до небес[92]. Приобретенное на рынках конфисковали, и Ирену охватил ужас, когда она узнала, что дневная норма в гетто составляла ничтожные 184 калории[93]. Следовать правилам означало голодать, поэтому контрабандисты принялись организовывать ловкие схемы, посылая маленьких и проворных беспризорников перелезать через стены. Немцы в ответ натянули поверх еще строящейся стены колючую проволоку, насыпали битого стекла и стали стрелять в детей, перелезающих на другую сторону[94]. Ирена слушала, как кирпич громоздится на кирпич, и понимала, что с каждым днем стена, отделяющая их с Адамом друг от друга, становится все выше.

После проведения границ гетто еврейский госпиталь на улице Дворска остался на «арийской» стороне района. Тем несчастным, кто нуждался в медицинской помощи, теперь приходилось проходить из гетто через нацистские блокпосты. То же делал каждое утро и персонал больницы. Легонько целуя свою маленькую дочь на прощание сумрачным осенним утром, Ала Голуб-Гринберг всякий раз не знала, увидит ли ее вечером. Вероятность не увидеть была не так уж мала. Не нужно было слишком часто пересекать границу гетто, чтобы это понять. Но, как у главы отделения по уходу, у Алы не было выбора — в первую очередь этического. Вместе с группой из семидесяти пяти других врачей и медсестер она дважды в день проходила через это испытание.

Каждое утро в течение всего ноября персонал больницы ждал семи часов, собравшись на углу улицы Тварда. Они ждали сигнала, и каждый старался не думать о том, как выглядела эта улица до войны, когда здесь жили обеспеченные горожане, царила веселая суматоха и торговали еврейские магазинчики. Теперь же напуганные жители огибали углы зданий, как можно дальше обходя блокпосты, а дальше по улице немцы превратили большое здание синагоги в склад фуража и конюшню[95]. Ала была рада видеть доктора Хирцфельда, с пучками седых волос, заметных из-под солидной федоры, ежащегося в пальто от промозглого утреннего ветра. Людвик выглядел элегантно даже в гетто, даже после того, как, по догадке Алы, провел очередную ночь в кабаре за углом, где был завсегдатаем. Людвик Хирцфельд страстно любил джаз и старые песни о любви, а обаятельная кузина Арека Вера была одной из лучших певиц в клубах гетто.

Точно в семь часов персонал медленно подходил к контрольно-пропускному пункту на перекрестке Тварды и Злоты. Старая контора Ирены находилась неподалеку, и Ала могла, вытянув шею, увидеть вдалеке ее двери. Но после того как туда нагрянули немцы с целью проверить бумаги и у них возникло больше вопросов, чем ответов, Ирена быстро перебралась в другое отделение, расположенное далеко от гетто. Вокруг Алы равнодушные полицейские в поднятых шлемах толкали велосипеды вдоль мощенных булыжником улиц, на плечах у них привычно болтались винтовки. Для них начинался обычный рабочий день.

На блокпосте был установлен знак, предупреждающий на польском и немецком языках: Зона заражения тифом, вход строго по пропускам, и позади себя Ала услышала, как доктор Хирцфельд негромко проворчал что-то. Он часто говорил, что если кто-то хочет вызвать эпидемию тифа, то гетто подходит для этого как нельзя лучше. Сейчас больничный персонал был на переднем крае безнадежной битвы с болезнью. Каждый пятый из них в итоге заразится от своих пациентов[96]. Но до этого было еще далеко, и перед ними маячила другая, непосредственная, опасность. Им еще нужно было пройти через охрану, которая по одному вводила их, заломив руки за спину, в больницу. В то утро им не повезло. Это уже случалось раньше и будет происходить снова. Всякий раз их оставляли в синяках, дрожащими и напуганными. Когда они вошли в «арийский» квартал, стараясь побыстрее миновать пост, Ала заметила направляющуюся к ним небольшую группу молодых эсэсовцев. Она тут же опустила глаза. Не смотри на них, — молча приказала она себе. Но смотреть в сторону тоже не помогало, и у нее перехватило дыхание, когда приклад винтовки тяжело ударил в грудь одного из шедших впереди врачей. Он упал, и она отвернулась, лишь бы не видеть тяжелых сапог, бьющих по лежащему на земле телу. Все остальное было как в тумане. Еще больше прикладов. Еще больше сапог и криков боли, сопровождаемых грубой немецкой речью. Пока спешащие на работу горожане тревожно оглядывались на эту сцену, врачей построили в линию и заставили прыгать, все быстрее и быстрее, пока они не стали падать под общий хохот солдат и те наконец не ушли искать себе новое развлечение[97].

Вскоре и эти вылазки из гетто были запрещены, и Ала не могла сказать, что ей было жаль. В декабре еврейский госпиталь закрыли, персонал разбросали по маленьким больницам, но теперь этого не хватало, чтобы удовлетворить потребность во врачах, и ситуация в гетто стала стремительно ухудшаться[98]. К концу 1940 года гетто приобрело печальную славу кладбища для живых. Мария и Генрик Палестер жили в постоянном страхе обнаружения, но в любом случае это было лучше подобной альтернативы.

Все это являлось частью «окончательного решения еврейского вопроса», тогда еще не до конца осознаваемого, но приведенного в действие еще до капитуляции Варшавы. В уже упоминавшейся директиве руководитель СС Рейнхард Гейдрих[99] напоминал своим приспешникам, что «первой важной предпосылкой для достижения финальной цели будет концентрация евреев» в отдельных городских районах[100]. В «качестве точек концентрации могут быть выбраны только города, являющиеся железнодорожными узлами». Варшава была крупнейшим из таких узлов. Как только в Варшавском гетто было собрано местное еврейское население, стали прибывать выходцы из других мест. Все еврейские общины генерал-губернаторства, насчитывавшие менее пятисот человек, были упразднены, и их членам — если они выживали — приходилось переселяться в другие города. В конце концов сюда стали свозить даже немецких евреев, и перенаселенность стала катастрофической. Больше полумиллиона людей бросили умирать от голода в огороженной и охраняемой зоне.

Одним из них был Адам. Другой — Регина.

Никто особенно не удивился, узнав, что через несколько недель Ирена с присущими ей смелостью и находчивостью получила