Гоголиана. Писатель и Пространство - Владислав Олегович Отрошенко

небесные «Мертвые души» могут на земле не писаться должным образом; когда обнаружилось, что чудесный «урочный час», не подчиняющийся законам земного времени и нормам «болезненного труда», может не наступать смертельно долго, в Гоголе наряду с верой в законное чудо стала возрастать вера в нечто постороннее, не имеющее отношения к свойствам поэмы.

Ему стало вериться, что «Мертвые души» сдвинутся с места и полетят, одолевая колоссальные пространства второго тома, в бесконечную даль, если ему доставят большое количество («кучу», как он выражался) каких-то необыкновенных сведений о России – о ее мужиках, помещиках, взяточниках, должностях, присутствиях, губерниях.

Более того, как свидетельствует письмо, которое он отправил Смирновой зимой 1847 года из Неаполя, им овладела идея, что без «полного знания дела», – то есть без сведений о России от калужской губернаторши и от прочих близких и дальних лиц, – его жизнь как творца, спасающегося творением, уже невозможна.

«Способность создания, – писал он Александре Осиповне, – есть способность великая, если только она оживотворена благословением Бога. Есть часть этой способности и у меня, и я знаю, что не спасусь, если не употреблю ее, как следует, в дело. А употребить ее, как следует, в дело я в силах только тогда, когда разум мой озарится полным знанием дела. Вот почему я с такою жадностью прошу, ищу сведений, которых мне почти никто не хочет или ленится доставлять».

Чтобы не ленились и хотели, он прибегал то к хитрости, то к мольбам, то к гипнотическим заклинаниям.

Конечно, нельзя не заметить, что эта вера находилась в полном противоречии не только с сущностью «Мертвых душ», но и со всем существом их автора.

Гоголь не мог сотворить творения из сведений.

Он сам свидетельствовал о том, что даже проницательный Пушкин до конца не понял главное свойство его таланта – извлекать образы из себя самого. То есть вызывать их к жизни не силой неких точных, добытых прямо из недр действительности сведений, а силой художнической интуиции, связывающей его с Небом, где хранятся слова всех великих поэм и откуда разом видны все помещики, мужики и губернии. Но он продолжал понуждать своих корреспондентов к добыванию, собирательству и доставке этих бессмысленных для его дара сведений. Он желал, чтобы сведения для «Мертвых душ» текли бесперебойным, живым, сверкающим и не показывающим своего конца потоком, как текли когда-то в Париже и в Риме сами «Мертвые души».

Нужно признать, тем не менее, что какой бы драматической и даже трагической ни казалась эта вера в подобие работы над подобием поэмы, она все-таки помогла Гоголю выстоять – замедлить умирание.

Семь лет он уклонялся от послушного таяния и угасания, скрываясь от тех неумолимых «Мертвых душ», о свойствах которых ему было известно абсолютно все и которые ни в чем не нуждались, кроме воли Бога вернуть автору «способность творить».

Невозможно сказать, в какое именно время Гоголю открылась тайна того, чем кончатся «Мертвые души» – то есть, конечно, не сама поэма, чуждая по своей небесной природе финальной точки, а углубленная работа над ней. Может быть, это случилось еще в самом начале – той осенью 1836 года, когда в Париже сочинялись первые главы первого тома под диктовку «кого-то незримого». Или позднее – зимой 1843 года в Ницце, когда Гоголь «набрасывал на бумагу», радуясь ясным и безветренным дням, «хаос» второго тома и сообщал между делом в письме к Жуковскому об открытиях, связанных с погружением в поэму:

«Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн Божьего создания. И видишь, что чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кончит все тем же: одною полною и благодарною молитвою».

Да, именно так: кончит молитвою… За «полною и благодарною молитвою» последует оставление углубленной работы, а за оставлением работы – смерть.

В последние дни Гоголь часто и подолгу молился, уже не помышляя о какой бы то ни было работе над поэмой, а тем более о спасении медициной или дружескими беседами. Он давно и хорошо знал, что «Мертвые души» – это то творение, от которого умирают, если оно не пишется.

Таково было пятое – главное – свойство поэмы.

Гоголь и кошка

Кошку Гоголь утопил в пруду, чтобы меньше было на Земле потустороннего. Глаза у кошки были зеленые. Они «искрились недобрым светом» в то время, как она подкрадывалась к Николаю Васильевичу. На Яновщину опускались сумерки. Было тихо.

Кошка выпускала когти, когда ставила лапы на половицы, и от этого слышался слабый стук. К стуку когтей прибавлялся стук маятника настенных часов, который, как чувствовал Гоголь, «был стуком времени, уходящего в вечность». Гоголь был тогда маленьким мальчиком – был Никошей.

По дороге к Гоголю кошка лениво потягивалась – не спешила подойти к нему. Родители Никоши на тот час отлучились. Отлучилась и страруха-няня. Гоголь был в доме один.

Он сидел на полу возле дивана и смотрел на кошку. Она появилась в пределах ощутимого им мира словно ниоткуда, и ее мяуканье «нарушило покой». Мира покой или Гоголя – это не важно. Рассказывая историю, Гоголь выразился так: «Мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой».

«Тяготивший» – это важно. Беспокоится было легче.

Беспокойство заставило пятилетнего Никошу залезть на диван – ему «стало жутко». Но в следующую минуту, когда беспокойство, разрушившее морок покоя, разыгралось в полную силу, Гоголь спрыгнул с дивана, схватил кошку, побежал с ней в сад и бросил животное в пруд.

Потом он вдавил кошку в воду длинной палкой, чтоб она не выплыла на берег – чтоб уменьшилось в мире «недоброго света», который искрился в ее зеленых глазах.

Кошка не выплыла. Она бесследно исчезла в водах усадебного пруда Васильевки. Но грозный и прекрасный «недобрый свет» остался в мире – мире Гоголя – навсегда.

Свет – повсюду. Он вспыхивает ослепительным заревом в «Старосветских помещиках», где имя ему «злой дух»:

«Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении».

Свет светится, называясь «адским духом», в «Невском проспекте»:

«Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была, действительно,