Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Я молчала. Все это говорила тетя так ясно, так неоспоримо разумно… Одного только тут не хватало: любви.

5/18 апреля

Сегодня день рождения кузины. Тетя не поехала ее поздравлять, очень устала от церковных служб, а послала подарки со мной.

Кузина – нарядная, веселая, счастливая – встретила меня в прихожей, смеясь с особенным лукавым видом. Очевидно, она действовала заодно с тетей…

Я сделала вид, что ничего не замечаю. В столовой сидели друзья ее мужа – их было двое – один пожилой, а другой молодой.

Кузина представила их. Пожилой оказался художником, а молодой – тем «женихом», о котором говорила тетя. Я взглянула на него с предубеждением. Но нет, в нем ничего особенного не было: спокойные, слегка расплывчатые русские черты лица, внешность если не красивая, но и не безобразная. Он свободно, непринужденно заговорил со мною о загранице, о литературе, об искусстве, оказался чрезвычайно начитанным и очень интересным собеседником. Кузина с тонким тактом вставляла в разговор свои замечания; муж ее и художник спорили о каких-то вопросах. Время пролетело незаметно до полуночи. Я стала собираться домой.

Кузина живет на Пречистенке, тетя на Покровке, а он – на Таганке. Дорога предстояла длинная, и мы пошли вместе пешком.

Я уже начинала находить моего собеседника симпатичным, когда он случайно упомянул о своей сестре.

Я слыхала, что у него есть сестра – некрасивая и очень несчастная одинокая девушка. И мне хотелось узнать, как он к ней относится, такой ли он хороший брат, как говорила кузина. Кстати, он как раз рассказывал, что ездил с ней прошлым летом в Норвегию, и жаловался, что с ней «невозможно путешествовать, – все устает, ходить не может…».

– Отчего же вы не сообразовались с здоровьем вашей сестры? – спросила я.

– А мне-то что до нее за дело! – откровенно признался он. – Я ведь не для нее ехал, а для собственного удовольствия.

Он рассуждал так в тридцать лет. Откровенный эгоизм и грубость – в такие годы! Я пришла в ужас и невольно инстинктивно сравнила его с тем, кого видела там, в Париже… какая разница! как в том развито тонкое, глубокое понимание души!

И мне он стал не так интересен. Дойдя до ворот, мы простились…

6/19 апреля

Несмотря на Страстную пятницу, на то, что у всякого в доме хлопот по горло перед праздником, – кузина все-таки приехала сегодня к тете. Я сидела у себя в комнате и читала, когда горничная передала, что тетя просит прийти к ней в спальню.

Едва я вошла – «поздравляю, поздравляю!» – вскричала тетя.

– Это с чем? – удивилась я.

– Не притворяйся, полно, нечего, ты ему очень понравилась – первое впечатление было самое прекрасное, остается только продолжать.

– Конечно, конечно, – подтверждала кузина. – Не к чему вовсе за границу ехать. Оставайся-ка лучше здесь.

– Но я уже подала прошение о выдаче паспорта.

– Эка важность! Дело серьезное, а она с паспортом. Оставайся, – сказала тетя.

Я все еще думала обратить разговор в шутку. Но ни тетя, ни кузина не шутили.

– Тебе уже двадцать пять лет! В твои годы я уже пятерых родила! А она по белу свету скитается! Тут о ней заботишься, а она заладила свое «еду» – прости, Господи, мое прегрешение – в Страстную пятницу и то рассердила. Ну, как хочешь. Некогда мне долго с тобой разговаривать, сейчас к вечерне зазвонят, надо в церковь, – раздраженно сказала тетя, подымаясь с места. – Делай как знаешь, только после на себя же пеняй.

И тетя торжественно вышла из спальни. Шлейф ее роскошного черного шелкового платья, казалось, укоризненно шуршал, медленно удаляясь в коридоре.

Мы с кузиной остались вдвоем в спальне.

– Ну вот, мама на тебя рассердилась, а я добрее ее несколько, – проговорила Таня своим серебристым нежным голоском, который составляет одну из ее прелестей и немало сводил с ума поклонников.

– Охота тебе, Таня, заниматься сватовством, – примирительно заметила я.

– Видишь ли, моя милая, есть одно хорошее житейское правило – лови момент. Тебе пора выйти замуж. С этим все согласны. В глубине души и ты сама, быть может, согласна, да только не говоришь. Ну, пусть, твое дело.

Я опять вспомнила в эту минуту совет Ленселе – и порадовалась, что его никто не слыхал. То-то бы торжествовали эти житейские мудрецы!

А кузина продолжала:

– Так вот. Представляется случай сделать прекрасную партию. Ты ему понравилась. От тебя зависит продолжать. А ты едешь там сдавать какие-то экзамены, да еще больше чем на год. Пойми, – что ты делаешь: упускаешь такой случай. Чего еще тебе нужно: молод, образован и, – кузина добавила деловым тоном, – и очень богат. В наше время это одно из существенных достоинств, которым пренебрегать нельзя…

Мне хотелось сказать ей: и так рассуждаешь ты, сама вышедшая замуж по любви, против воли родных? И вдруг я вспомнила, что тетя очень богата, что кузина вполне и навсегда обеспечена.

Да! ей, богатой невесте, можно было выбирать себе жениха по сердцу, она могла идти за кого хочет… ее средств хватит на двоих… А я…

И передо мной промелькнула перспектива предстоящей трудовой серенькой жизни. Именно серенькой… Деятельность, вечно ограниченная рамками закона, который не позволяет нам, женщинам, создавать более широкие планы будущности… однообразие одинокой жизни…

А демон-соблазнитель в лице элегантной молодой женщины сидел в качалке и, улыбаясь, говорил: «Останься лучше…»

Я вспомнила курсы и наши пылкие мечтания о работе на пользу народа… и мою гордую радость при мысли, что, изучая юридические науки, я прокладываю женщине новую дорогу и потом буду защищать ее человеческие права… И за один призрак буржуазного существования – я откажусь от своей цели, пожертвую своими убеждениями!

– Нет, Таня, – как только выдадут паспорт – уеду… Надо скоро вносить деньги за последнюю четверть года.

Кузина молча пожала плечами. И когда в прихожей, прощаясь с ней, я протянула руку, то прочла в глазах ее невысказанное слово «дура».

9/22 апреля

Вчера у тети целый день был прием по случаю первого дня праздника. Визитеры, попы, яйца, поцелуи, пасхи, куличи… В роскошно убранных комнатах, среди живых цветов, среди разодетых по-праздничному людей – праздник, казалось, совершался медленно и важно. Несмотря на все мои уверения, что я не хочу снимать своего траурного платья, – тетя купила-таки белый шелковый корсаж, заставила меня его надеть и выйти к гостям.

– Такой великий грех – быть на Пасхе во всем черном! В моем-то доме! уж извини – я этого не допущу…

Увы! как хорошо знаю я с детства эти слова: «не допущу» – «не потерплю»!

Но из-за корсажа не