Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

поколебавшись, вглубь, в дневное бденье бессмертных столов в их сверхчеловеческой славе (так истинной не признать ли ее?) порог преступить, где факелы выжгут, как высшие стражи, прежние грезы своим ослепительным светом, в пурпуре туч отразив увенчанье вселенское царственного незнакомца, едва он войдет: я подождал, чтобы стать им, покуда ушел, медленно набирая привычную скорость и все уменьшаясь до детской мечты, куда-то людей уносящей, поезд, оставив меня одного.

Самарий Великовский:

Диковинно перемигивающиеся друг с другом метафоры, приметы, мысли нижутся в этом стихотворении в прозе, а тем более в собственно стихотворных вещах Малларме, подряд без всяких логических расшифровок, недомолвки теснят собственно высказывание, грани между наблюдаемым и грезимым стерты.

Но и такое косвенное окликание обезжизненной истины всех истин получалось вроде бы слишком замаранным из-за своей принадлежности к доподлинно пережитому или подмеченному как толчку, поводу для встречи вызванных им вторичных ощущений и побочных впечатлений.

Виртуоз на поприще чистоты

Это я! Среди ночи, стесненный желаньем,

Я напрасно звоню, Идеалы будя,

И трепещут бумажные ленты дождя,

И доносится голос глухим завываньем!

С. Малларме

Пожаром волосы взметнулись на закате

Восторгов (не успев развиться до конца!)

И, диадемою блеснув на небоскате,

Угасли, падая вдоль юного лица,

Но облаком живым – не вздохом золотистым —

Искрящийся огонь, невидимый для всех,

Как прежде, пробежит по темным аметистам

Очей, где теплота таится или смех.

Над дерзкой наготой влюбленного, чьи взоры

Бесславят женщину наивным торжеством:

К чему божественным рукам ее узоры

Незаходящих звезд! Как в вихре огневом,

Сверкают волосы, сомненья опрокинув, —

Победным факелом взметая дождь рубинов.

Как и все, он начинал с ученичества. В его первых «Стихотворениях» и «Страницах» явственно слышны интонации и мотивы столь им ценимых Бертрана и Бодлера.

…Цепь фонарей ждет сумерек и озаряет лица жалкой толпы, пораженной бессмертным недугом и грехами эпох, мужчин рядом с их подругами, хилыми, носящими свой убогий плод; с их чадами сгинет земля. В дрожащем молчании этих глаз, молящих солнце, как крик безнадежно, звучит простейший призыв: «Вывески нет достойной того зрелища, что ждет нас внутри, ибо нынче художников нет, способных запечатлеть хоть его жалкую тень. Я показываю живую (года напролет хранимую всемогущей наукой) женщину бывших времен. Какое безумие своевольное, неукротимое, какой-то экстаз золотой, не знаю что! названный ею волосами своими, вьется легко, словно кисея, возле лица, озаренного наготой кровавых губ. Вместо ненужных одежд у нее есть тело; глаза, подобные самоцветам, ничто перед взглядом, льющимся из ликующей плоти, от высокой груди, устремленной к небу, как будто полнится молоком вечности, до гладких ног, на которых соль первозданного моря». И мужья, вспоминая своих бедных подруг, жалких, плешивых, запуганных, валом валят, а жены из любопытства и с горя тоже хотят поглядеть.

Когда все увидят воочию это благороднейшее создание, реликвию уже прóклятых нынче эпох, то одни равнодушно, не в силах понять, а другие печально, из-под век, увлажненных смиренными слезами, переглянутся, и поэты этого времени, чувствуя, как загорается их угасший было взор, направятся к своим светильникам, опьянев на миг от дурмана славы и, одержимые ритмом, забыв, что живут в эпоху, пережившую красоту.

Некоторые фразы в прозе Малларме – те же витражи. Менее всего важна тема – погруженная в таинство, в одухотворенность, в глубины, в улыбку и грезу каждого фрагмента… каждый – трепещущий, поющий…

…И вновь увидел я безбрежный простор, который так часто пересекал в ту самую зиму, пронизанный стужей на палубе пакетбота, мокрой от мороси, черной от копоти, вместе с бедной моей возлюбленной, одетой в дорожное платье цвета пыли…

А затем – положенная Дебюсси на музыку язычески-радостная эклога «Послеполуденный отдых фавна», ослепляющая ясностью чувств и родственная импрессионистскому пейзажу Мане.

Запечатлеть, продлить!

       О нимфы! Полдень душный

Растаял, но парит румянец ваш воздушный

В листве.

  Не может быть, чтоб я влюбился в сон!

Рядом с многослойной, но прозрачной символикой фавна – полные очарования верлибры: изысканные шедевры, непревзойденные по законченности отделки и сжатости образа. Материя уступает место движению, голуби – полету, жизнь – стихии… «Все здесь дано в сокращенном ракурсе, в виде предположений, повествовательный элемент избегается».

Мы песней завлечем природы красоту

И заурядных спин и бедер наготу

По замыслу любви преобразим в тягучий

Томительный поток негаснущих созвучий,

Не упустив теней из-под закрытых век…

О ярость девственниц, я восхищен тобою,

Когда священный гнев сливается с мольбою

И, обнаженная, ты губ моих бежишь,

Бледнее молнии, рыдаешь и дрожишь!

С «Иродиадой», этой цветущей для самой себя, наслаждающейся «ужасом девственности», в его творчество входят мотивы бесплодной мечты.

…О зеркало, холодная вода!

Кристалл уныния, застывший в льдистой раме.

О, сколько вечеров, в отчаяньи, часами,

Усталая от снов и чая грез былых,

Опавших как листы, в провалы вод твоих,

Сквозила из тебя я тенью одинокой.

Но горе! В сумерки, в воде твоей глубокой

Постигла я тщету своей нагой мечты…

Жизнь истощает, обессиливает человека – увядание, исчерпанность, бледность, чахлость, старость, – значит надо ее преодолеть. – Но как? – Уходом в неподвластные ей сферы чистого духа.

…Страшна мне девственность, но сладок

Привычный страх, когда среди прохладных складок

Змеятся волосы по влажной простыне,

Терзая плоть мою в бесплодной белизне,

Самоубийственной и темно-непорочной.

«Я люблю позор быть девственной и хочу жить среди ужаса, рождаемого моими волосами».

Чистота – это подавленная чувственность, – скажет после этого Гумилёв, – и она прекрасна.

Даже собственные волосы раздражают Иродиаду. Она запрещает кормилице дотрагиваться до нее, умащать ее тело, отвергает замужество, она не желает ничего человеческого подле себя и просит затворить окна; внешнему миру она предпочитает текучесть зеркала и далекую тень своего отражения, зазеркальем отделенную от реальности.

До предела доведенный нарциссизм?

В «Прозе для дез Эссента» Малларме исследует трансформацию впечатлений в вечные эйдосы. Цветы, становясь идеями цветов, оказываются более объемными, приобретают лучезарные очертания, обретают нимбы. Мир превращается в видимый