Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

Другая проблема — человек и власть — ставится в тех главах повести, где действует внештатный сотрудник Управления Перец. Перец — тоже симпатичный персонаж, умный, тонко чувствующий интеллигент, понимающий все неблагополучие дел в Управлении, ужасающийся, но бессильный что-нибудь предпринять. По логике вещей, это страдательный персонаж, который никогда не научится подчиняться, но никогда, как правило, не допускается к управлению… И вот Стругацкие ставят страшноватый эксперимент, в финале повести вручая Перецу всю полноту власти — он становится директором Управления (а в контексте повести — фактическим диктатором). В его власти — изменить и улучшить все, что он пожелает, осуществить какие угодно реформы, затеять вселенскую перестройку. Но…

<…> Собственно, это одна из «вечных» тем. Одарив властью отнюдь не злопамятного хитреца, одержимого маниакальной подозрительностью, и не азартного простака, привыкшего опираться не на интеллект, а на житейскую сметку, и не тщеславного сибарита, которому блеск наград затмил все остальное (подобное бывало в нашей истории, и чем кончилось, нам известно), а обычного неплохого человека, Стругацкие показывают, как вне зависимости от личных качеств руководителя переход от привычной несвободы к демократии необычайно труден, болезнен и подчас просто проблематичен, невзирая на лучшие намерения. «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани, соберу всех и скажу: „ругайте!“» — размышляет Перец в кабинете директора и тут же понимает, чем может кончиться его либеральное начинание, спущенное «сверху». «Да, они будут ругать. Будут ругать долго, с жаром и упоением, поскольку так приказано…» И Перец сам уже не замечает, как логика кресла начинает диктовать ему его поступки, и уже в голову не приходит (как несколькими минутами раньше) шальная мысль распустить Управление, поскольку оно бог знает чем занимается. А приходят в голову мысли трезвые, обстоятельные: «В общем, власть имеет свои преимущества… Управление я, конечно, распускать не буду, глупо, зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию…» В итоге Перец с ужасом понимает, что не может сделать ничего, несмотря на его огромную власть, и его бессмысленная директива, которую он отдает ополоумевшему от верноподданнических чувств Домарощинеру, — просто жест отчаяния. Как мы помним, Перец призвал всех сотрудников Управления… покончить жизнь самоубийством. А мог бы призвать идти штурмовать телевышку в определенной стране, или потребовал бы совмещения поста директора с постом партийного лидера, армии — с милицией, церкви — с государством… Результат подобных реформ был бы примерно одинаковым, как и сами приказы — не более чем дань беспросветному отчаянию несостоявшегося реформатора, исполненного лучших побуждений (сегодня авторы, пожалуй, могли бы повторить фразу булгаковского Мастера: «Как я все угадал!»).

Чем закончится пребывание Переца в повести на посту директора — догадаться нетрудно: найденный им в сейфе пистолет с одним патроном определит все дальнейшие поступки героя… И все же повесть, написанная в 60-е годы, заканчивается не на мрачной, совсем уж безнадежной ноте. В эпилоге Кандид, второй главный герой повести, честно делает то дело, которое считает для себя главным: защищает маленький лесной народ. Кажется, мораль не новая: оставаться самим собой, не переставать быть человеком даже в тех обстоятельствах, которые как будто бы усиленно подталкивают нашего героя к обратному… Но разве этого мало?

<…>

Александр Мирер написал большую статью-предисловие к первому собранию сочинений АБС, которое начало выпускать издательство «Текст». Долгожданному собранию. Желанному. Но даже первый его том АН не успел увидеть…

<…>

«Попытка к бегству» и «Трудно быть богом» — вещи во всех смыслах пороговые для Стругацких. Из развлекательно-поучительной фантастики они шагнули в философскую литературу. Родились новые писатели, совершенно самостоятельные и ни на кого не похожие. Период ученичества завершился.

В «Попытке…» они как будто не замахивались на многое. Еще раз сказали о средневековой сути фашизма и предупредили, что темная страсть к насилию живуча, что ее с наскока не преодолеть — должны пройти века и века, прежде чем восторжествуют разум и человечность. Не замахнулись — не намекнули, что сталинизм ничем не лучше гитлеризма и его не одолеешь разом — оттепелью или решением партийного съезда. Не посмели? Думается, просто двигались в своей последовательности, как вело сердце. Фашизм они ненавидели с детства, а сталинизм только учились ненавидеть. Они писали о старой боли, о том, что еще ныло, как старые переломы.

О сталинизме они написали в «Трудно быть богом». Тот же формальный прием, что и в «Попытке к бегству»: люди из счастливого коммунистического будущего, делегаты чистой и радостной Земли, оказываются в грязном и кровавом Средневековье. Но здесь под личиной средневекового королевства на сцену выведена сталинская империя. Главному пыточных дел мастеру, «министру охраны короны», дано многозначительное имя: Рэба; в оригинале его звали Рэбия, но редакторы попросили сделать намек не столь явным. Более того, Стругацкие устроили свою империю гибридной, сшитой из реалий средневековых и объединенных, сталинско-гитлеровских, реалий нашего времени. Получился немыслимый тройной ход, обнажились кровное родство двух тоталитарных режимов XX века и их чудовищная средневековая сущность.

Однако не только из-за этого роман произвел впечатление взрыва — да и сейчас поражает всех, кто читает его впервые. Это первоклассная приключенческая вещь, написанная сочно, весело, изобретательно. Средневековый антураж, все эти бои на мечах, ботфорты и кружевные манжеты послужили волшебной палочкой, магически действующей на аудиторию и заставляющей безотрывно читать философский роман, многослойный и не слишком-то легкий для восприятия. И вот, дочитав его до конца, мы — первые читатели «Трудно быть богом» — с изумлением, с оторопью даже, кидались звонить друзьям и требовать, чтобы они немедленно, сию секунду тоже начали его читать.

Напомню, это было четверть века назад; книга попала в руки читателей, приученных произносить слово «революция» с благоговейным придыханием. А Стругацкие объявили, что опасно любое вмешательство в исторический процесс, даже бережное и аккуратное — под наркозом. История должна сама прокрутить свои шестерни, в своей беспощадной последовательности. Нельзя лишать народ его истории — писатели сказали это за четверть века до того, как мы спохватились и начали восстанавливать храмы и зазывать домой эмигрантов.