Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

Вспоминая свою первую возлюбленную, Фёдор сравнивает строй новых

своих стихов со строем тех, старых: «Слова тех были забыты».4 Тогда, спеша

научиться претворять «шум любви» в стихи, он «соорудил себе – грубую и

бедную – мастерскую слов»; и теперь он делится с читателями воспоминаниями о

тогдашних своих неумелых попытках заполнить «жаждущее петь пространство».5

Позднее, – так же, как и в своё время его автор, – Фёдор поддался соблазну стихо-ведческих изысканий Андрея Белого, и потребовалось немало времени и усилий, прежде чем он избавился от уз этой «уродливой и вредоносной школы»,6 приёмы

которой карикатурно уподобляются им чему-то «вроде той шаткой башни из ко-фейниц, корзин, подносов, ваз, которую балансирует на палке клоун, пока не

1 Там же. С. 305.

2 Там же. С. 306.

3 Там же. С. 306-307.

4 Там же. С. 305.

5 Там же. С. 308.

6 Там же. С. 310.

383

наступает на барьер, и тогда всё медленно наклоняется над истошно вопящей ло-жей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь».1

Тем не менее, герой не сомневается, что и тогда ниспослано было ему испытывать подлинное вдохновение, божественное волнение, которое, хотя и

«гасло на гибельном словесном сквозняке», но, по избавлении от тенёт порочных схем, затёртых рифм и прочих ненужных уз, обещало обрести и «годные

для дыхания слова».2 «Считать себя бездарностью, – полагает протагонист, –

вряд ли было бы лучше, чем верить в свою гениальность: Фёдор Константинович сомневался в первом и допускал второе, а главное, силился не поддаваться

бесовскому унынию белого листа».3

Авторефлексия возвращает Фёдора к периоду подготовки первого его

сборника «Стихи»: именно тогда «первое чувство освобождения шевельнулось

в нём», – даже сейчас кое-что из тех стихов (например, о закатившемся мяче) видится ему как «живое и верное». Из тиража в 500 экземпляров, изданных за

свой счёт (продал оставшийся от былого богатства золотой портсигар), был

продан всего пятьдесят один; кто были эти читатели, так необходимые начи-нающему поэту люди «с вдумчивыми глазами и белой книжечкой в ласковых

руках», осталось неизвестным, за одним исключением: один экземпляр два

года назад купила Зина Мерц.4 Для неё Фёдор, «исполнен блаженнейшего чувства», сейчас и сочинял стихи, записанные, однако, неотличимо от прозы и с

первых строк предъявляющие адресату нечто вроде воззвания с изложением

требований обязательного в своей неукоснительности манифеста: «Люби лишь

то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что

смердами казнимо; как родине, будь вымыслу верна… О, поклянись, что… ».5

Телефонный звонок, прервавший «пульсирующий туман» сочинительства

в самый момент призыва к какой-то, очень, видимо, важной клятве, может показаться несколько странным, если не сказать, подозрительным: это был «неведомый абонент» русского происхождения, второй раз со вчерашнего дня «по

сходству номера» неправильно соединённый.6 Такие шутки, не исключено, мог проделывать с Фёдором Константиновичем и всегда опекающий его, невидимый, но всесильный автор – всевидящее око «антропоморфного божества».

Так или иначе, но выпив на кухне чашку холодного кофе и вернувшись на

своё рабочее место, то есть в «утробное тепло постели», Фёдор продолжил сочинять, но звонок, видимо, возымел-таки своё действие, так как призыв к

1 Там же. С. 309.

2 Там же. С. 310, 312.

3 Там же. С. 311.

4 Там же. С. 312.

5 Там же. С. 313.

6 Там же. С. 313-314.

384

клятве был временно отложен – до выяснения личности той, от кого она требовалась, а также изъявления доверия и своих чувств к этой личности: «Как

звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоём...».1 Легко догадаться, что, как отмечает Долинин: «Стихи обыгрывают имя и фамилию Зины

Мерц. В античной мифологии Мнемозина ( букв. Память) – мать девяти муз».2

Несколькими строками ниже (жаль, но пропустим), после беглого, но

редкой выразительности упоминания о странствиях с Зиной «по сумраку Берлина», пришёл и черёд признанию: «Есть у меня сравненье на примете, для губ

твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ

и в инее цветы. Ночные наши, бедные владенья, – забор, фонарь, асфальтовую

гладь – поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не

облака, а горные отроги; костёр в лесу, – не лампа у окна… О поклянись, что

до конца дороги ты будешь только вымыслу верна…».3 Зину, подлинную любовь и Музу Фёдора, автор не может не наделить даром воображения, способным, вместе с героем, воспарять даже туда, где тот сам был лишь в воображении, в путешествиях с отцом; и сравнение её поцелуев, почти цитатное, с приметами

тех мест, где он «побывал» вместе со старшим Годуновым,4 – высший знак доверия и любви к ней Годунова-младшего. «Туз воображенья» и «вымысел» – не

случайно ключевые слова в программном документе, каковым являются, по существу, эти совершенно упоительные стихи, – протагонисту необходима едино-мышленница.

Раздел «Литературный фон» своего «Комментария» Долинин начинает с

констатации: «Замысел “Дара” возник у Набокова на фоне оживлённых дискуссий

о кризисе романа и может считаться острой репликой в литературной полемике

конца 1920-х – первой половины 1930-х годов».5 Он ссылается на специально посвящённое этой тематике исследование К.В. Мочульского, которое датируется

1927-м годом и имеет диагностическое название «Кризис воображения». Именно

этот кризис, по мнению Мочульского, является причиной того, что жанр романа,

«достигший своего