На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

преступного сообщества, угрожающего поколебать основы русской государственности. Мы вообще не были сообществом. Перезнакомились мы только в тюрьме. Сплоченности, общей дисциплины между нами не было. Каждая из нас не знала, что думают другие. Но у нас всех был общий лозунг – долой самодержавие! В этом смысле мы, конечно, были колебателями основ. Но мы были не солдаты регулярной армии, а вольные стрелки. На допросах каждая показывала что хотела, каждая по-своему объясняла, почему она в воскресенье очутилась на Казанской площади.

Когда очередь дошла до меня, я ответила так, как это было:

– Пошла посмотреть на манифестацию.

Жандарм спросил:

– Но вы принадлежите к какой-нибудь организации?

– Нет.

Я действительно ни тогда, ни позже ни к какой тайной организации не принадлежала. Если бы принадлежала, вряд ли стала бы в этом сознаваться. Жандарм это и сам хорошо понимал.

Он заглянул в разложенные перед ним бумаги, покрутил ус, посмотрел мимо меня, через мое плечо на белевшие в другом конце коридора лица заключенных, ожидающих своей очереди для допроса, быстро заполнил мой лист и сказал:

– Будьте любезны, распишитесь.

Я пробежала свой опросный лист и вдруг остановилась. Жандарм следил за мной, сдерживая лукавую улыбку. По его глазам я видела, что ему так же хочется расхохотаться, как и мне. А он увидал, что я оценила его юмор, и был доволен.

– Десять дней сиденья в Литовском замке зачесть в наказание за праздное любопытство, – вполголоса прочла я заключительные слова протокола.

– Не очень суровое наказание? – спросил офицер, стараясь быть серьезным.

– Не очень.

– Теперь вы свободны.

Так кончился мой первый тюремный опыт. Некоторые из моих соратников по Казанской демонстрации поплатились сильнее. Часть студентов выслали, недалеко и ненадолго. Струве и Тугану было предписано уехать из Петербурга, без права жить в обеих столицах. Это запрещение в жизнь каждого из них внесло большую перемену, не к худшему, а к лучшему.

Струве вскоре позволили уехать за границу, где он стал редактором конституционного еженедельника «Освобождение», благодаря которому его кружковая известность в марксистских кругах превратилась в широкую, общерусскую известность.

А Михал Иванычу его отъезд на юг принес новую личную жизнь. Там встретил он свою вторую жену. Не прошло и года после смерти Лиды, как он снова был женат. И снова, слава богу, счастлив. Даже сына наконец дождался.

Ему скоро разрешили вернуться в Петербург, где он, без всяких полицейских помех, возобновил чтение лекций. И продолжал непрерывно их читать как при царском, так и при советском режиме.

Я была счастлива вернуться домой к детям. Они, бедные, переволновались и наперебой рассказывали мне все, что произошло без меня, как скучно было возвращаться из школы, а мамы нет. И по вечерам еще было скучнее. Но о них все заботились.

– Только твой противный Шаховской… – говорила Соня, прижимаясь ко мне. – Вот какой противный!

– Что же он сделал худого?

– Пришел на следующий день, как тебя посадили. Да еще другого, толстого привел…

– Это она про Фалька, про редактора «Северного Края», – деловито пояснил Адя. – Только он совсем не толстый. Она выдумала.

В свои десять лет он уже следил за моей жизнью, понимал подробности моей работы, сочувствовал мне, проявлял мужскую точность. Он знал, что в моей газетной жизни «Северный Край» и Фальк занимают немалое место.

– За что же ты на них сердишься?

– За что? Пришли, спрашивают, где ты? Мы говорим: в тюрьме. Шаховской как захохочет. Дурак! Как он смел? Разве это смешно?

Черные глаза моей девочки горели негодованием, метали искры. Я посадила ее к себе на колени. Господи, как хорошо опять видеть их лица, чувствовать их теплоту, вот так прижимать их к себе, крепко, крепко. Но при мысли о том, как Шаховской хохотал, и я не удержалась, засмеялась. Когда я ему расскажу про жандармский приговор, он еще громче будет хохотать.

– Ну вот, теперь и ты смеешься. Совсем не было смешно, как он смел? Я так и хотела ему сказать: вы дурак, просто дурак. Ведь нам же было страшно за тебя. Ну, не смейся, пожалуйста, не смейся.

Она даже отодвинулась, готовая обидеться уже на меня, не на Шаховского. Но я крепко охватила ее одной рукой, моего мальчика другой. Я не раскаивалась, что пошла на демонстрацию, но что-то меня смущало, во мне двоилось. Может быть, я плохая мать, не поберегла их, растревожила? И все из праздного любопытства?

Нет. Тут было больше, чем пустое любопытство. Начиналась для меня новая жизнь, пробуждались новые инстинкты и потребности. Но как сочетать их с домом, как сделать, чтобы дети по-прежнему получали от меня все нужные им заботы, все внимание? Всю любовь, которая им по праву принадлежит.

На Казанской площади началось мое участие в Освободительном движении, сначала случайное, отрывистое, потом все более и более близкое.

Глава 4

Ярославль

Зима 1902/03 года была для меня тяжелая. Кроме «Северного Края», я нигде не писала, а там зарабатывала гроши. За романы я еще не принималась. После того как я так важно отвернулась от «Приднепровского Края» и Копылова, мне негде было печатать мои рассказы. До толстых журналов я еще не доросла. Заработок не налаживался, хотя переутомление прошло бесследно и я опять писала легко и с увлечением. «Северный Край», по случаю 50-летия со дня смерти Гоголя, по телеграфу заказал мне о нем срочную статью. В три дня мне надо было проглотить четыре объемистых тома материалов Шенрока и написать два длинных фельетона. Я это проделала с большим удовольствием. Редакция осталась так довольна, что прислала мне телеграмму, уже благодарственную. Любезность по тогдашним нравам необычайная. Я была польщена, только было досадно, что некогда было подумать о Гоголе не наспех, а спокойно. Но такова судьба журналистов, что им приходится на работе учиться, разбираться в мыслях, своих и чужих, находить форму, определять свою манеру писать. Мне очень помогло то, что я с раннего детства знала очень много стихов наизусть. Это развило во мне чувство русского языка. Мое писательское ухо сразу настораживается, когда я слышу неправильный ритм, корявую расстановку слов. И деревенская жизнь перепахивала душу. Чистый крестьянский говор, как освежительный ветер, сдувал мусор городских оборотов. Была у меня наблюдательность, любопытство к людям, к жизни. А главное, я сразу полюбила свое ремесло, свою работу. Все это было мне на пользу. Но мешало отсутствие систематических знаний, привычки изучать вопросы. Читала я много, но беспорядочно. Думала я отрывисто и одиноко, не опираясь ни на какое определенное течение мысли, ни на какое содружество или партию. От церкви я была очень далека. Была во мне свойственная моему поколению привычка для всего требовать рассудочных объяснений, но собственную строптивость смирять рассудком – привычки не было. Моей внутренней опорой было переданное мне мамой оптимистическое мироощущение, полное доверчивости к людям и благожелательности. У меня, как и у большинства людей, не было самостоятельно выработанных взглядов, только цепь эмоциональных пристрастий и отталкиваний. Эти чувства мы принимали за убеждения, готовы были за них воевать. На мое счастье, когда, много лет спустя, жизнь заставила меня подумать покрепче, многое проверить, закрепить, я нашла для своих прежних эмоций и логические оправдания. Я была и осталась либералкой. Свобода и уважение к личности всегда были в основе моих взглядов. Но для писателя, для журналиста нужно еще многое другое.

Помимо моей умственной и профессиональной неопытности, были в моей работе и внешние трудности. Очень мешала цензура. Когда я пробовала от бытовых описаний Петербурга, от отчетов о выставках, театрах, книгах перейти к темам психологическим или социальным, я получала из Ярославля унылое оповещение:

– Нам ваша статья очень понравилась, но вице-губернатору совсем не понравилась.

Случалось, что цензор казнил мою статью за одно какое-нибудь неугодное выражение. Из Москвы привезли художники в Петербург чудесную постановку «Юлия Цезаря». Я написала восторженную статью, взяла припевом слова прорицателя: «Дней мартовских остерегайся, цезарь». Цензор уловил в этом угрожающий политический намек и зарезал весь мой фельетон. Я была вдвойне огорчена. Мне казалось, что я хорошо написала. А кроме того,