Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

близок к голому ужасу, к пустоте, я знаю, что никто не сможет мне помочь, направить меня или исправить положение – такова моя работа. Возможно, именно поэтому в своих личных отношениях с людьми я придерживаюсь старой детской веры в то, что есть люди старше меня, которые мудрее и сильнее и могут мне помочь. Я далек от меланхолии – я полон сил, энергии и надежды, как никогда за последние годы, и в данный момент у меня есть несколько книг, все они полны жизни, разнообразия и богатых деталей. Если я только смогу окончательно избавиться от великой болезни и беды моего духа, которая заключается в том, что я вбираю в себя больше жизни, чем может вместить один человек, я смогу продолжать делать хорошую работу – потому что все люди, конечно, ограничены этим пределом, и я верю, что мой шанс учиться и получать опыт, а также моя способность к поглощению не хуже, чем у большинства людей.

Я чувствую себя набитым до отказа богатой рудой. В этом диком и прекрасном месте вся Америка простирается подо мной, как бескрайняя равнина: миллион форм, которые проводят себя в городе и так мучают нас своей путаницей и количеством, слились в более спокойный нрав – я полон какой-то трагической радости. Мне хочется разорвать себя и показать друзьям все, что я думаю. Мне так хочется выложить на стол все свои изделия – и когда хоть одно мое дело похвалят, сказать: «Вы не видели и десятой или двадцатой части того, что есть во мне. Просто подождите». Потом я мучаюсь, когда говорю с людьми, которым я показался слишком буйным, слишком полным дикой энергии – я ухожу, думая, что у них есть эта простая картина в двух или трех цветах обо мне, в то время как есть тысяча мрачных и неясных оттенков, которые не были показаны. Я полон привязанности и любви к этой первой книге, но когда вы и мистер Перкинс похвалили ее, меня охватило желание сделать что-то гораздо лучшее – я сделаю, я должен показать этим людям, что во мне есть! Таким образом, мы снова приходим к тем причинам, которые заставляют меня говорить «мистер» некоторым людям – дух молодого человека жаждет настоящей похвалы, восхищения его работами: творческий импульс, который имеет такие сложные ассоциации, может иметь такие же простые и мощные корни, как этот.

Было бы неточно сказать, что я чувствую, что все, что я делаю, по своей сути правильно. В своей жизни я стремлюсь к большему равновесию, спокойствию, доброте к другим людям, но когда я пишу в настоящее время, я хочу вырвать из себя самые отдаленные и ужасные вещи в себе и других: все угрызения совести и ограничения традиционной морали, которые у меня есть – а у меня их много – исчезают под влиянием одного непреодолимого желания сделать все пылающим светом, придать всему интенсивность и густоту. Таким образом, когда я пишу, мои собственные похоти, страхи, ненависть, ревность – все, что является низменным или подлым, – я вырываю с сильной радостью, а также, возможно, и лучшие качества, чувствуя не то, насколько плохими могут быть эти вещи, а то, какая это великолепная жизнь, как мало все остальное в сравнении. Это, конечно, самый колоссальный эгоизм – но как еще люди творят? Уж не тем ли, что говорят себе, что они скучны, а их дела ничтожны или подлы? Какая в этом польза или где улучшение? Короче говоря, во время работы бывают моменты, когда я чувствую, что ни у кого нет и четверти моей силы и богатства – моя подлость лучше их благородства, мои язвы интереснее их здоровья и так далее – что, так или иначе, я прекрасный молодой парень и великий человек. Я знаю, что вы не станете презирать меня за это признание. Вокруг есть люди, в особенности критики, которые будут ругаться и насмехаться над этим, но под их глупым налетом скромности и циничной урбанистичности скрываются маленькие горы эгоизма. Я просто работаю в этом направлении, чувствуя, когда дела идут хорошо, что я что-то огромное, как Бог; но как человек я больше не наглый и не гордый в душе; я, наоборот, испытываю постоянное чувство неполноценности, часто перед людьми, которым я ни в чем не уступаю. Профессор Бэббит [Ирвинг Бэббит] из Гарварда мог бы вычислить все это за 40 секунд по своей запатентованной… системе, а все мои разнообразные романтические болезни он мог бы закрепить полудюжиной билетов собственного производства – но его марка «классицизма» настолько романтичнее моего самого дикого романтизма, что для сравнения Платон мог бы породить меня от Лесбии.

Не могу передать, как тронуло меня ваше письмо – его длина, терпение и забота: оно – символ всего моего отношения к вам и мистеру Перкинсу. Еще год назад я и подумать не могл, что меня ждет такая удача – связь с такими людьми, такой издательский дом, редактирование и критика, столь кропотливая и умная. Когда-то я должен был сказать, что это похоже на воплощение детской фантазии, но я знаю, что это не совсем точно – детские мечты раздуты от такого ложного великолепия, что многое в жизни кажется молодому человеку черствым и разочаровывающим. Но во мне пробуждается медленная и сильная радость по мере того, как я убеждаюсь, что в жизни есть настоящие чудеса, которые еще более странные и насыщенные, чем наши выдумки. Подумайте вот о чем: Я был маленьким мальчиком, родившимся среди великих гор от незнатного народа, в детстве я видел странные и прекрасные вещи, мне постоянно снились чудесные дали и города – и когда я вырос, я отправился туда и увидел их. Я был бедным мальчиком, выросшим в анархии, я сказал, что однажды должен поступить в Гарвард, и поступил. Люди, которые шутят о Гарварде, пошутили бы по этому поводу, но для того мальчика это не было шуткой – это было волшебство, и путешествие нужно рассматривать с самого начала. Я читал и мечтал о странных чужих городах, я рос и ездил в них, я встречал в них людей, я бродил с места на место в одиночку, я переживал в них удивительные приключения. Когда мне было 16 или 18 лет, я надеялся, мечтал, не смея произнести эту надежду, что когда-нибудь я напишу книгу, которую будут читать мужчины. Теперь я написала книгу, ее печатает большое издательство, и люди, которые ее видели, были тронуты ею