Иеромонарх революции Феликс Дзержинский - Алексей Александрович Бархатов

будто бы скисшее молоко с шампанским смешали. Но потом проявились в нем какие-то травные нотки, даже дымок костра.

Приноровился, привык. Впрочем, в этом он был неприхотлив. Испытал на себе всякую пищу и стал воспринимать её как необходимую данность или данную необходимость. Вот разве что к ненавистной с самого детства овсяной каше так и не смог привыкнуть. А кумыс, как пояснили, начинать пить надо понемногу, постоянно наращивая дневную дозу до шести шампанских бутылок. Хотя азарт некоторых старательных больных простирался и до десятка целительных сосудов в день. Потенциал стада лошадок специальных киргизских и башкирских пород, которых доили под навесом, был вполне достаточным.

Когда Дзержинский узнал, что наследник доктора Каррика в первый год войны продал «Джанетовку», вспомнил слова Беклемишева. Но печальных последствий смены хозяина пока не ощущалось. Видимо, купивший лечебницу местный купец Брагин старался поддерживать репутацию. Даже журналы и газеты для лечившихся продолжал выписывать. Пусть доходили они сюда с опозданием, но Феликс все равно внимательно изучал их, делился своим мнениям о происходящем в письмах товарищам, делал заметки в дневнике.

За первую неделю он несколько отдохнул, выспался и, привыкший просыпаться рано, уже нередко выходил в ковыльную степь встречать восход. Горизонт здесь был ровный и чистый. Предгорья Урала далеко – ни холмов, ни лесов, будто скатерть, на которую кто-то с утреннего похмелья неосторожно пролил бокал вина.

Обратил внимание, что привычной утренней росы здесь нет, хотя узенькой ленточкой по ковру трав и протекает неподалеку речушка Янгиз. Поделившись своим наблюдением с врачом, услышал в ответ, что действительно росы тут не бывает и это как раз одна из причин особой целительности здешнего воздуха.

А вечером, наблюдая с террасы степное безоблачное закатное небо, он вспоминал Альпы, озеро и город внизу при заходе солнца… Блеск пурпура вечерней зари, потом ночь, туман, встающий над долинами… Где-то там сейчас его семья… Не получая ни слова в ответ, он снова выписывал на листе: «Дорогая Зося моя!..» – и посылал в далекую Швейцарию короткий рассказ о прожитом дне.

Мысленно и сам отправлялся туда, откуда когда-то, озаренный любовью и недолгой надеждой, писал своей единственной страстно и нежно любимой Сабине: «Увидел новую прелесть моря, неба, скал и деревьев, детей итальянской земли… В душе пропел тебе благодарственный гимн за слова твои, за боль и муку твою, за то, что ты такая, какая есть, что ты существуешь, за то, что ты так мне нужна.

Мне всегда казалось, что я тебя знаю, понимаю твою языческую душу, страстно желающую наслаждения и радости. Ты внешне тихая и ласковая, как это море, тихое и глубокое, привлекающее к себе вечной загадкой. Море само не знает, чем оно является, – небом ли, которое отражает золотистые волны, звездой ли, горящей чистым светом, или солнцем, которое сжигает и ослепляет. Или оно – отражение той прибрежной скалы, застывшей и неподвижной. Но море отражает жизнь. Оно само мучится всеми болями и страданиями земли, разбивает грудь свою о скалы и никак не может себя найти, не может познать, потому что не в силах не быть самим собой. Вот такая и ты… Я хочу быть хоть маленьким поэтом для тех, которым жажду добыть луч красоты и добра».

Нежданный разлад с Сабиной приблизил Феликса к Софье Мушкат. После тюрьмы она тоже оказалась за границей и откровенно увлеклась этим молодым и симпатичным, но уже уважаемым среди эмиграции отважным революционером. Они вместе разбирали партийные документы, изредка гуляли. И он не заметил, как тоже проникся симпатией к Софье. Недаром её подпольная кличка была Чарная. Довершило все недельное августовское путешествие в курортный Закопане. Снова горы и озера… А в ноябре в краковском костеле Святого Николая на улице Коперника состоялось венчание «Феликса, 33 года, по профессии журналиста, и Софьи, 27 лет, магистра музыки».

Прямо накануне свадьбы он вдруг получил отчаянное письмо от одумавшейся и все ещё любящей Сабины, затем ещё. Ответил:

«Я не мог написать, что перестал любить, потому что если бы я это написал, то должен бы также написать, что люблю, что Вы были и есть мыслью моей, любовью моей… Без размышлений, без слов любви и без любви самой я женился и без слов отдался воле той, которая помогала мне в работе… И я совершаю подлость только в отношении жены, когда пишу Вам мою страшную правду, когда не говорю ей ничего о себе, ничего о любви… Я подавлю и вырву мою любовь к Вам – может вместе с сердцем вырву… Моя жена мне товарищ и друг».

Выписка о бракосочетании 10 ноября 1910 г. Ф. Э. Дзержинского и С. С. Мушкат в храме Святого Николая в Кракове. [РГАСПИ]

Нынешнее его семейное счастье едва ли напоминало бурное и прекрасное своей переменчивостью южное море. Оно скорее ассоциировалось вот с этой степью, тихой, неяркой, бескрайней, впитавшей в себя небесный покой и солнечное тепло и дарящей все это своим немногочисленным и суровым обитателям. Море отражает жизнь, а степь – вечность и покой. Но, впрочем, и в степи подчас бывают ураганы. Спустя несколько лет весть о свадьбе Сабины вновь на некоторое время вывела его душу из равновесия.

Необходимый курс лечения составлял шесть недель. На этом настаивали врачи. Чувствовал он это и сам. Организм восстанавливался, но медленно. Надо было взять себя в руки, смириться и выполнять все предписания врачей. Революции и партии он нужен здоровым.

Когда-то он мечтал подобно Горькому устраниться на некоторое время куда-нибудь в пущу, в степь, в деревенское затишье, подальше от аргусового глаза стражей порядка. И вот пожалуйста – степь, затишье, избушка… Но мысли-то все были там, в Петрограде, где в эти дни проходил I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, делегатом которого Дзержинский вообще-то был избран и даже, как выяснилось из очередного послания, заочно стал кандидатом в члены ВЦИК.

Переписку он здесь вел активную. Письма из Москвы и Петрограда доходили, а вот от жены и сына вестей не было. Он им отправил уже несколько безответных посланий и потому заметно беспокоился.

Буквально кожей он в своей тихой степной избушке ощущал все перипетии и даже подводные мотивы столичной борьбы – ликвидаторы, плехановцы, оборонцы, народники… Старался тщательно следить за всеми событиями в России, Польше, Германии, в РСДРП и в СДПиЛ, анализировать возможные последствия тех или иных шагов. В его голове постоянно крутились планы укрепления партийных рядов, объединения с той частью ППС, которая разошлась с Пилсудским и, объявив себя «левицей», провозглашала пацифизм,