Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

провинцию. В то же время мне хотелось посмотреть, как провинция воспринимает большевистский переворот. Две недели, проведённые в Сормове, были для меня весьма поучительными.

Социальные вопросы, поднятые большевиками, проявлялись часто в самой неожиданной, но ярко бытовой форме, если принять во внимание, что в Сормове рабочее население с семьями рабочих исчисляется в 30 тыс. человек, а служащих — инженеров — около 50. Инженерский мирок окружён деревянным забором, а за ним «инженерские дома», где и находится та самая «буржуазия», против которой объявлен «крестовый поход». Рабочему не надо ломать голову, кто его враг: очевидно, те, кто находится за хрупкой деревянной оградой в «инженерских домах», и есть его враги. Но если теоретически это ясно, то, с другой стороны, это его начальство, да ещё такое, без которого работа должна немедленно остановиться. А если прибавить к этому 2000 «старых» рабочих, т.е. квалифицированных мастеров, которые имели свои дома, своих коров и огороды, то получится ещё и средний слой, весьма консервативно настроенный и чувствующий инстинктивно свою солидарность с инженерной олигархией Сормовских заводов.

Не буду описывать увиденной мной картины — начало Октябрьской революции было зловеще серым и бесцветным. «Национализация» завода выражалась в бесчисленных мелких фактах, как то: образовании заводского рабочего комитета, отмене премий для инженеров, составлявших в материальном отношении главную привлекательную сторону инженерной службы на всех заводах, частных и даже казённых, «уплотнении» инженерных квартир, отобрании автомобилей, у кого они были, как у моего зятя, и т.д.

За деревянной оградой текла ещё широкая русская провинциальная хлебосольная и радушная жизнь. За время войны я уже успел отвыкнуть от этого провинциального жизненного уклада и изобилия и, попав на ряд именин и прочих празднеств, был поражён тем, о чём в Петрограде мы тогда уже забыли. Внешне не было никакого различия между 1911 г., когда я был в Сормове последний раз, и осенью 1917 г., только воцарялась неизбывная скука, когда разговор переходил на политические темы, и все вздыхали, повторяя мотив, использованный Ламартином в его «Жирондистах»: как скучно жить в интересную историческую эпоху. Но если отвлечься от параллелей с прошлым, которые вызывали столовое серебро и белоснежные скатерти, столы, уставленные обычными российскими яствами, наливками и вином, разливаемым в старинные стаканчики, то уже по всему было заметно кольцо надвигающихся бедствий, и никто здесь в провинции не обманывался, понимая, что прежнему беззаботному житью пришёл на этот раз несомненный конец.

Известие о разгоне Учредительного собрания поставило в политике крест на ожиданиях быстрого переворота изнутри России. Что же касается гаданий насчёт будущего, то что оставалось делать, как не гадать? Нигде я не видел и не чувствовал ни малейшей поддержки антибольшевистской агитации. Было в Нижнем Новгороде и саботажное движение, но я его наблюдал в самом центре, а в провинции видел только отголоски самого по себе мёртвого движения. Любопытно, что огромное большинство рабочих в Сормове поддерживало эсеров, но это нисколько не помешало большевикам навязать им свой «заводской комитет по назначению», и с этими эсеровскими симпатиями большевики абсолютно не считались. Рабочие могли воочию видеть, как большевики будто бы от их имени действуют против них самих. В то же время национализация делала своё дело, и никто на заводе не думал оказывать большевикам сопротивление.

Я пишу про то, что видел осенью 1917 г. На митингах большевистских ораторов освистывали, но на самом деле они были господами положения. Многое изменилось и в быту, и позже, приехав вторично на более долгий срок, я лучше увидел разницу между Сормовом в царские времена и Сормовом большевистским. В начале декабря я вернулся в Петроград, который за это время ещё больше укрепился в большевизме.

Эпопея с освобождением Л.В. Урусова

По приезде в столицу после разгона Учредительного собрания я попал на квартиру моего родственника профессора П.П. Гронского, который вместе с другими членами Комиссии по созыву Учредительного собрания — бароном Б.Э. Нольде, В.Д. Набоковым, М.В. Вишняком — находился в тюрьме. Я сразу же по приезде говорил с Гронским, который вызвал меня по телефону и попросил прислать ему необходимые вещи.

Вскоре после этого он с вышеупомянутыми членами комиссии был освобождён и передавал в красочной форме свои впечатления о пребывании в тюрьме. О большевиках он говорил, что они относятся к заключённым без всякого зверства, весьма «корректно». Время в тюрьме коротали рассказами: Набоков — о последнем большом придворном бале перед русско-японской войной, на котором присутствовали царь и все великие князья, Нольде — о начале мировой войны по личным впечатлениям (он был в кабинете министра Сазонова через три минуты после того, как Пурталес вручил Сазонову ноту с объявлением войны), Вишняк — об отношениях эсеровской партии в лице её вождей к чайной торговле (некоторые фамилии крупных торговцев чаем оказались во главе партии), Гронский — о первых часах Февральской революции, которую он наблюдал в качестве члена Государственной думы и первого комиссара почт и телеграфа, информировавшего о ней всю Россию. В общем, по его, Гронского, словам, атмосфера была благодушная. Нольде, как известно, явился сам в тюрьму, так как он не был на заседании комиссии, за участие в котором другие были арестованы.

Повторяю, это всё было в духе времени, большевики стали впоследствии кровавыми и жестокими тиранами, но они не были ими в первые месяцы Октябрьской революции. Я не говорю, само собой разумеется, о том, что делалось на фронте и в помещичьих усадьбах, где были и зверства, и самосуды, я говорю только о мягком, сравнительно с последующим, отношении новой власти к своим политическим противникам в центре.

Гронский в качестве члена ЦК кадетской партии в Петрограде ввиду моего участия в комитете ОСМИДа посвящал меня в то, что иначе мне было бы трудно узнать, рассказывая о тех намечавшихся в антибольшевистских кругах предположительных шагах, из которых впоследствии развилось белое движение. Он совсем не разделял оптимизма В.Н. Пепеляева относительно возможности военного переворота в Петрограде и не советовал мне принимать предложения Пепеляева, впоследствии уехавшего в Сибирь. Не раз мы втроём обсуждали всякие политические возможности, и Пепеляев говорил, что движение может и должно начаться не иначе как за Уралом. Гронский указывал на Дон и Украину.

Князь Л.В. Урусов, находившийся безвыездно в Петрограде, посвятил меня во все вышеописанные обстоятельства ареста членов ЦК Союза союзов. После первых же наших разговоров я понял, что он сам находится в состоянии полной депрессии. Он и я за отъездом В.К. Коростовца оказались во главе саботажного движения в дипломатическом ведомстве. Я поделился с ним моими впечатлениями о