Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

из предместья Сент-Антуан: это второй том сволочи, которую видал я 10 августа в Тюильрийском дворце!»

В тот день мы отобедали наскоро и тотчас после обеда пошли к Тюильри разведать новости. Бонапарт вел под руку мать мою, брат — меня. Когда миновали мы пассаж Фейдо и вышли на бульвар, страшные крики поразили нас: женщины и мальчишки вопили против Конвента; все напоминало 10 августа и 6 октября.

— Не пойдем дальше, госпожа Пермон, — сказал Бонапарт, — здесь женщинам оставаться не годится. Я провожу вас домой, а потом пойду за новостями и принесу их вам.

Мать моя согласилась, и мы пошли домой. Бонапарт с Альбертом вновь отправились и не вернулись. На другой день они сказали нам, что не могли продраться сквозь толпу, однако побывали близ Конвента и что там, к счастью, президент — человек с головой; а без этого было бы худо.

В тот день пришел к нам Салицетти и был в тягость своим мрачным расположением духа. Он казался рассеянным и часто отвечал не на то, о чем спрашивали. Споры с ним, когда вмешивался Бонапарт, принимали оборот неприязненный, так что мать моя обрывала политические разговоры, лишь только они их начинали.

За несколько дней до 1 прериаля мать моя собрала несколько человек к себе пить чай и есть мороженое. «С условием, что вы не будете говорить о политике, — сказала она, — это начинает мне надоедать. Довольно, что нас будят ваши набаты, тревоги и другие прелести, не считая уж гармонических хоров ваших рыночных гражданок. Обещайте же мне не говорить о политике». Все обещали, но как сдержать такое обещание и о чем говорить? Все предметы разговора находились в упадке: театры не представляли ничего, литература умерла, и в ней не осталось ничего, кроме нескольких переводов английских романов. У нас были поэты, Шенье и Лемерсье, но перо их ослабело от скорби и ужаса. Печальное состояние Парнаса доказывало, что его лавры надобно орошать свежей водой, а не потоками крови.

Бонапарт был согласен с моей матерью в том, что не надобно говорить о политике, и некоторое время старался поддерживать общий разговор; но, я думаю, сами Нарбонн и Талейран не преуспели бы в этом. Несчастный Ромм, искавший в то время задачу, которую позже вынужден будет решить своею смертью, прежде всех расхохотался, глядя на странное выражение лиц, и предложил рассказывать истории. Бонапарт чрезвычайно любил такое препровождение вечернего времени и овладел разговором. Он тогда был не очень силен в повествовании, однако стал рассказывать множество отдельных происшествий, любопытных без всякого украшения и еще более занимательных в его собственном пересказе. Он говорил худо, делал грубые ошибки во французском языке, оказался невеждой в некоторых областях образования, но, несмотря на все это, слушать его было приятно. Однако разговор томился, и вскоре победила склонность к тому предмету, который занимал всех. Помню, что Салицетти, грустный, совсем не расположенный к веселости, прохаживался в самой малоосвещенной части гостиной и так скрипел своими сапогами, что наконец этот однообразный, неприятный звук вывел из терпения мою мать, которой и без того наскучило сонное состояние гостей.

— Салицетти! — сказала она с досадой. — Не угодно ли вам дать покой себе и другим?

Мысли Салицетти бродили далеко от чайного стола; он остановился, поглядел на мать мою и отвечал с учтивым выражением:

— Покорнейше благодарю! Я уже выпил две чашки.

И опять начал ходить и скрипеть.

Терпение не было главной добродетелью моей матери. Она встала, прошла через гостиную, взяла своей маленькой рукой руку Салицетти и повернула его кругом. Он изумился своему пируэту.

— Я люблю, мой милый Салицетти, — сказала она, — чтобы меня слушали, когда я говорю, и повиновались, когда я прошу. Знаю, что это немного самовластно, но что же прикажете делать? Я начинаю стареть и не могу принять новых правил, да и не хочу принимать их. Мы, женщины, теперь царицы без царства: нас свергли с трона, и я знаю это очень хорошо; но мы еще имеем некоторую власть в своем доме. По крайней мере тут я царица, и подданные обязаны повиноваться мне. Неужели же вы хотите уклониться от моей власти?

— Нет, нет! — вскричал Салицетти, восхищенный выражением, с каким мать сказала свою речь, взял обе ее руки и целовал их попеременно.

Маменька хотела возвратиться в Гасконь, окончить там разные дела и опять приехать в Париж, уже с моим отцом. Она беспокоилась о его здоровье. Известия, какие получала она об этом из Бордо, внушали ей сильные опасения. Она очень понимала причину его страданий; чувствовала, что надо привезти его в столицу, где больше возможностей для его излечения. Но, с другой стороны, как возвратиться в Париж, когда все еще было тут ниспровергнуто, когда сама Революция стенала, видя совершенное во имя ее?..

Каждый день пробуждались тогда от звука набата, от сигнала тревоги или от возмутительных криков; даже ночью спокойствие нарушалось во имя закона. Домовые обыски, изобретение адское, достойное инквизиции, представляли всякому средство вредить и делать все, что заблагорассудится. Даже сам Конвент, где заседали тогда люди прямодушные, часто видел неуважение к своей власти, и казалось, что все возвращает нас к тем временам, о которых одно воспоминание приводило в трепет. Тщетно опять ездили на балы; тщетно театры наполнялись каждый вечер. Французы даже на смерть идут припевая, и, право, не думаю, что это истинное мужество; это, скорее, беззаботность, нежели сила.

Да, танцевали, ездили в театры, на концерты и балы, но голод угрожал нам, и мы страшились последствий системы безначалия. Бонапарт приходил тогда к моей матери каждый день; у него случались продолжительные споры с нашими знакомыми, и почти всегда в этих спорах встречались жесткие слова, которые не нравились моей матери. Но Бонапарт был несчастлив; мы знали это, и не могли не быть к нему снисходительны. Мать моя сказала мне однажды, что она знает о нем подробности, которые очень огорчают ее тем более, что она не в силах помочь ему. Эти подробности дошли до нее от горничной, взятой ею в Тулузе. Мариетта была доброе существо и довольно хороша собой; слуга Бонапарта, влюбленный в Мариетту, хотел жениться на ней. Но она не любила его, и так как у него не было ничего, то, разумеется, предложение руки и сердца не прельщало Мариетту. Эти подробности необходимы для следующего. Слуга Бонапарта сказывал Мариетте, что у генерала его часто нет денег; «но у него есть адъютант, — прибавлял он, — который делит с ним все, и когда выигрывает, то большую часть