Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

нему езжала. Отец мой рассказывал, что у старика Горчакова, когда они встречались в свете, только и были для отца слова: «que la femme est jolie» [как эта женщина мила], что, в конце концов, надоедало моему отцу.

У моей матери, несомненно, создалось прекрасное положение и при дворе и петербургском высшем обществе. Она рано получила в свое заведывание патриотическое училище и эта деятельность патриотического общества[61] ее увлекала. После моего рождения у матери через год была еще дочь Мария, которая умерла в младенческом возрасте. После у нее не было детей и мать моя более не была обременена беременностью, и могла свободнее отдаваться светским удовольствиям.

У матери были следующие дети: 1) Лиза родилась 1-го ноября 1858 г., † 1898 г., 2) Вася родился 25 марта 1859 г., † 3 июня 1875 г., 3) Миша родился 25 сентября 1860 г., † 28 марта 1918 г., наконец, я, Митя, родился 2-го октября 1862 г. и после меня шестинедельная девочка, младенец Мария.

Ко времени моего рождения в петербургском нашем доме жили все Олсуфьевы и приехали из-за границы Васильчиковы.

Маша Васильчикова, моя нынешняя хозяйка, помнит, ей было три с половиной года, когда она приехала к нам в дом на Фонтанке и как она испугалась чучела медведя, стоявшего в передней. Она помнит самые мои крестины, которые она наблюдала, стоя на столе. Крестными моими были дядя Алексей и тетя Ольга Васильчикова. В своей переписке с бабушкой тетя Ольга отмечает мое рождение следующими строками: «3-го октября приехали в Петербург и на станции нас встретили».

<«Весна» Александра II>

Прежде, чем перейти к моим первым детским воспоминаниям, остановлюсь немного еще на так сказать историческом (для меня) периоде нашей семьи, но о котором я слышал самые живые рассказы.

Я уже сказал, что мне представляется, что начало 60-х годов, то есть начало царствования Александра II, совпавшее с освобождением крестьян и другими либеральными реформами, было одно из самых «веселых» эпох в России. Как ни уважали [люди] консервативного круга Императора Николая, не могли и они не почувствовать облегчения, когда его сменил молодой, добрый Александр II. Как не опошлено это слово на нашем журнальном жаргоне с легкой руки Суворина, который провозгласил «весну» в 1904 году с образованием министерства князя Святополк-Мирского, но оно, я полагаю, лучше всего определяет то настроение, которое охватило все слои русского общества и народа при вступлении на престол Императора Александра I и Императора Александра II.

Общая радость среди дворянства и общее обожание юного Императора Александра I после свержения деспотизма полусумасшедшего Павла, — слишком известный факт, подтвержденный всеми свидетельствами современников. Вспомним хотя бы первые части «Войны и Мира» Толстого.

Нечто подобное было и в начале царствования Александра II. Всеобщее благоговение перед монархом, всеобщая радость по поводу какой-то новой счастливой эры для России. Пусть читатель моих записок, если таковой найдется, не подумает, что я прикладываю к эпохе трафаретную либеральную марку: если эпоха реформ — значит счастливая эпоха; эпоха реакции — значит несчастная эпоха. Я делаю просто вывод из воспоминаний, рассказов, наблюдений.

Можно было бы подумать, что в 60-х годах дворянство, обездоленное реформою 19 февраля, приуныло, а крестьянство возрадовалось. Нет, дворянство-то именно и веселилось в эту эпоху. Говорят, что дворянство будто проедало и проживало выкупные платежи. Я не отрицаю и этой причины веселья в жизни средних провинциальных кругов дворянства, но, конечно, не это обстоятельство было решающим в смысле веселья и жизнерадостности. Известно вообще малое впечатление, произведенное на народ и, в особенности на городское население манифестом об освобождении. Это событие обрадовало и развеселило, может быть, больше образованные классы, чем низшие. Мне кажется, что люди преувеличивают, когда кладут такую черту между Россией до 19 февраля 1861 года и после.

Я берусь утверждать только одно, что на быт богатого дворянства, на быт аристократического круга эта реформа мало отразилась, мало оказало непосредственной перемены или даже вовсе не произвело таковой. Я уже упоминал, что в ежедневной почти переписке бабушки моей Олсуфьевой с замужнею дочерью Васильчиковой за 1861 год совсем не упоминается об этой реформе.

У большинства аристократии крестьяне были на оброке, а дворовые, как жили в домах как крепостные, так и остались жить как свободные. Обращения, привычки, отношения остались те же.

Я родился в «свободной» России. Но я в детстве застал еще картину и обстановку крепостного быта в деревне. Постепенно он стал видоизменяться. Много после я слыхал, как в Саратове жилось дворянству весело в 60-х годах.

По бесконечным рассказам, слышанным в детстве, годом особого веселья в нашей семье и в нашем подмосковном Никольском был 1864-й, год окончания дядею Сашею Московского университета. В Никольское съехалось на житье к концу лета много родни и знакомых. Было много молодежи. Возраст веселящихся был от 20 до 30 лет.

Устраивались прогулки в экипажах по вечерам и даже ночные. 30 августа в день именин дяди Саши дан был блестящий фейерверк[62]. В большой зале даже устроена была сцена и давались домашние спектакли по-французски и по-русски.

Управляющим Никольского был почтенный старик из бедных дворян и бывших военных Дмитрий Иванович Стафопуло. Я помню этого доброго скромного старичка, ходившего всегда в казакине и военной фуражке и курившего из трубки жуков табак[63], запах которого мне так нравился в детстве. Носовые платки у него всегда были красные. И жуков табак и цветные платки я всегда помню только у него. Дмитрий Иванович исполнял во французской пьесе какую-то выходящую роль и ему, ни слова не знавшему по-французски, приходилось сказать только два слова «Voici les scélérats!» [Вот эти злодеи!]. Его выучили этим словам в русской переделке: «Василья Столяра!».

Назову по памяти, уже смутной, некоторых из гостей, живших тогда в Никольском: дядя Саша и его друг и товарищ по университету Ванечка Лебедев; тетя Леля Всеволожская с мужем Владимиром Александровичем[64] и шурином Иваном Александровичем, в последствии директором Императорского (Эрмитажного) театра[65]; наш дальний родственник Grégoire Cantacuzene [Григорий Кантакузен][66], прозванный нами, детьми, «лошадка», потому что он любил нас, детей, таскать на плечах. Впоследствии он был секретарем посольства в Париже при князе Орлове[67], женат на рано умершей свояченице «Боби» Бобринского гр. Шуваловой[68]. Дочь его вышла замуж за Балашева, известного депутата-националиста Государственной Думы[69].

Кто еще был, я не знаю, но, может быть, была бабушка с незамужними дочерьми Дашею и Машею. Помнится по рассказам, было много аристократической петербургской молодежи; был близкий друг отца Кавелин,