Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Ознакомительный фрагмент

Лина в подробностях описывает всё Прокофьеву:

15 июня 1921 г.

«Когда я впервые пела Calvé различные вещи, она нашла, что голос звучит у меня очень хорошо и остаются лишь некоторые усовершенствования. А теперь после двух пятнадцатиминутных уроков она говорит, что мне форсировали голос, „у вас настоящий колоратурный тембр, а вам постарались сделать лирический или драматический, которые непохожи на ваш натуральный тембр, это вам совершенно не подходит“, и что я не умею дышать и т. д. Представь, как это было приятно… Все эти прежние звёзды к старости с ума сходят. Ей шестьдесят лет, но голос остался как у молоденькой девушки. Она легко берёт верхнее „ре“, а внизу „до“. Значит если даже в шестьдесят лет у неё почти три октавы, то в молодости было полных три. Не правда ли, это показательно и тембр такой чудесный. Но по-моему у неё нет никакого музыкального вкуса в смысле выбора вещей. Предпочитает всю итальянщину.»

Одно за другим приходят письма от Ольги Владиславовны Немысской, она волнуется, растеряна, не знает, где и каким образом встретиться с дочерью. Сначала на её письме стоит Лондонский штемпель, затем, судя по письму, она возвращается в Нью-Йорк, где встречается с Calvé и пишет, что по её словам у Лины очень красивый голос, и он звучит всё лучше и лучше, но Лине не хватает терпения. После месяца занятий, – жалуется певица, – она делает перерыв на три месяца.

В это же время Лина с увлечением рассказывает об уроках, на которых обязательно присутствуют все. Каждой ученице персонально достаётся пятнадцать минут. Ей нравится, как Calvé занимается вокализами, и Лина всё больше и глубже проникается любовью к работе со своей знаменитой преподавательницей.

Лина уже свободно пишет по-русски, но часто переходит в своих письмах на английский или французский язык.

В июле 1921 года ученица сама удивляется тому, как спела арию из «Манон».

15 июля Лина пишет:

«Уроки продолжают идти всё более успешно. После каждого Calvé всякий раз замечает: „Как досадно, что вы уезжаете теперь, когда вы так быстро двигаетесь“».

По мнению Calvé Лина может стать профессиональной певицей.

Увы, обстоятельства её жизни, вынужденные и не вынужденные перерывы, связаны ли они со здоровьем, нервным устройством или ещё с дюжинами причин, встающих на пути каждого профессионального музыканта, не будут благоприятствовать ей. Успехи окажутся в тени неудач, – судьба будет противиться Лине в осуществлении её мечты.

Но пока, в последние месяцы 1921 года, Лина ещё довольна собой, она сообщает Прокофьеву, что в сентябре Кальве уезжает, будет петь в «Метрополитен» партию Кармен и настоятельно советует ему не пропустить этот спектакль. Она просит его при случае замолвить за неё словечко. А также достать для неё ноты «Снегурочки».

В декабре 1921 года Лина пела, как она говорит, на «большом американском чае». Вначале немного нервничала, но во втором номере разошлась. Имела большой успех и признаётся, что приятно получать аплодисменты. В зале было накурено, это мешало, но Лина с энтузиазмом рассуждает о романсах Римского-Корсакова, «На холмах Грузии», ариях из «Золотого петушка» «Лакмэ» Делиба и т. д. Как она пишет, «на все вкусы».

После этого достаточно успешного выступления Лина упрекает Прокофьева: «Когда же я буду петь на сцене! Но если ты с твоими связями, с твоим именем ничего не делаешь и, вероятно, не сделаешь, так кому же мне помочь. Ни одна певица не сделала ничего сама».

Она жалуется на Сталей, которые не были к ней внимательны, на Кальве, ограничившейся ласковой подписью под своей фотографией, подаренной Лине на память.

Лина снова пела у американцев на чае, по её словам, лучше, чем в прошлый раз. «Память о солнце»[9] очень понравился. Во втором отделении пела итальянский репертуар. Говорит, что концерт прошёл очень успешно.

«Знакомые советуют ехать в Италию и уверяют, что при необходимой работе я смогу достигнуть того, что хочу. Я много занимаюсь. В Милане буду работать, как никогда, ещё больше».

Прокофьев, хоть и помогал всячески Лине, всё же не мог позволить себе поручиться за неё и попросить для неё роль. Для него её профессиональная состоятельность ещё не была доказана.

В «Дневнике» мы читаем запись, которая звучит как ответ на укоры Лины:

22 декабря 1921 года

‹…› «От Linette письмо, упрёки, что я бросаю её одну и не забочусь о её жизни, о её карьере певицы. Конечно, ей грустно, и тем неприятней читать мне это. Но до сих пор я не мог рекомендовать её как певицу. Что будет после успеха „Апельсинов“ – неизвестно, может можно её устроить на будущий сезон петь Нинетту, но я всё ещё не знаю, хорош ли её голос и могу ли я её навязывать».

Конец 1921 года не был солнечным временем в жизни молодой женщины. Отношения с Прокофьевым осложнялись его страхом перед женитьбой. Его письма изменились, в них, по его собственному выражению, можно было найти лишь повествовательные элементы и ни слова лирики. Прокофьев умышленно писал так, чтобы не запутывать положение.

Для него наступает самый решительный период в постановке «Трёх апельсинов». Он играет, слушает, погружается в музыкальные события своей жизни. Ходит концерты Рахманинова и говорит, что он играл «прямо-таки изумительно». Диссонанс только в их отношениях с Linette, зашедших в тупик. Он записывает: «От Linette письмо сдержанное. Надо, чтобы отношения вступили в такое русло. Я не знаю иначе, какая развязка».

Если жизнь Лины в этот период скорее полна разочарований, то при всех треволнениях, связанных с постановкой «Трёх апельсинов» в Чикаго, собственными концертами, делами, антрепренёрами, оркестром, репетициями, – всего не перечислить, – сколько радости приносит Прокофьеву, например, встреча с Шаляпиным, на которого он набрасывается с расспросами о своих ближайших друзьях Мейерхольде, Асафьеве[10], Мясковском[11]. О Мясковском Шаляпин ничего не слышал, Асафьев занимает виднейшее положение в Мариинском театре, Мейерхольд болен: это глубоко огорчает Прокофьева, – он мечтал о том, чтобы Мейерхольд поставил его оперу. «Мы вышли вместе с Шаляпиным. Это такая великолепная фигура, что все вокруг на него оглядывались.»

Четвёртого декабря Прокофьев записывает в дневнике, что получил от Linette телеграмму, в которой она поздравляет его с первым представлением, благодарит за присланные деньги, а дальше он делает нелёгкое признание:

«‹…› Телеграмма эта породила странное ощущение какой-то горечи. Linette так давно не писала, что она стала как-то отходить от меня в пространство. Я не могу жениться на Linette, как она хотела бы, а продолжать наши отношения – значит чувствовать или слушать её жалобы о том, что я гублю её. А между тем такая телеграмма напоминает, что она хочет их продолжать».